Демон никогда не спит

– Лида, открой, я забыл дома диссертацию Коломенского! – донесся из-за двери голос мужа.

– Это ты, Слава?! – проговорила она с облегчением.

Фредди радостно взлаял, узнав хозяина.

– Я, конечно, кто же еще!

Лида открыла дверь, впустила мужа и с порога напустилась на него:

– Вечно ты все забываешь! Как так можно? Взрослый человек, а ведешь себя как ребенок! Сколько времени зря потерял! И мне мешаешь, я тут уборку затеяла, а ты опять наследишь…

Вернер Раушенбах шел всю ночь не разбирая дороги. Он шел, понимая, что если остановится, то умрет. Если бы он остановился, если бы сел на поваленное дерево, чтобы дать отдых сбитым, измученным ногам, – усталость взяла бы свое, и он заснул бы, а заснув на мерзлой глинистой земле в заскорузлой одежде, снятой с мертвого крестьянина, не проснулся бы. Если бы он даже каким-то волшебным образом не умер от холода – во сне его загрызли бы какие-нибудь лесные звери. Пару раз он слышал в кустах подозрительный шорох, чувствовал спиной пристальный голодный взгляд.

Холод измучил его, но с холодом он справлялся, непрерывно двигаясь. Хуже было с голодом.

Голод жил внутри его как живое самостоятельное существо, как хищный зверь, вгрызающийся во внутренности. Кажется, Вернер отдал бы за кусок хлеба свою бессмертную душу, тем более что он не верил в бессмертие души.

Вернер шел по редкому унылому лесу. Возможно, он шел по кругу. В конце концов, это не имело значения.

Начало светать. Раушенбах споткнулся о торчащий из земли корень, упал и покатился вниз по крутому, усеянному хвоей склону. Склон кончился, Вернер лежал обессиленный на дне оврага, перед глазами маячил низкий колючий куст. Его охватили слабость и равнодушие. Совершенно не хотелось вставать. Он полежит немного, совсем немного, самое большее – полчаса…

Сознание начало путаться, перед глазами Вернера поплыли смутные картины прошлого – берлинский салон, лесная дорога в Северной Вестфалии… крик петуха…

Он вздрогнул и пришел в себя.

Крик петуха ему не послышался – он только что прозвучал еще раз, на самом деле где-то совсем рядом кричал самый настоящий петух. А там, где есть петух, есть человеческое жилье, еда, теплый дом, жизнь…

Раушенбах с трудом поднялся и пошел в ту сторону, откуда донесся петушиный крик.

Через несколько минут он вышел на лесную опушку и увидел жалкие, покосившиеся избы затерянной в лесу деревеньки. Деревеньки, которую чудом обошла война.

Возле крайней избы копошилась закутанная в тряпье старуха. Кажется, она колола дрова.

Раушенбах мучительно сглотнул и двинулся к деревне на слабых, подгибающихся ногах.

Старуха увидела его, распрямилась, поудобнее перехватила топор и смотрела на приближающегося мужчину пристально и настороженно.

– Ты кто? – спросила она, когда их разделяло всего несколько шагов.

– Есть… я хочу есть… – проговорил Раушенбах и понял, что его выдает акцент.

И действительно – в глазах женщины вспыхнула ненависть, рука с топором начала подниматься…

– Я латыш… – проговорил Вернер поспешно. – Немцы везли меня в Германию на принудительные работы, я сбежал из поезда и долго шел по лесу… я заблудился и очень хочу есть…

Он понимал, что его рассказ выглядит недостоверно, но ничего лучшего не придумал. Он надеялся на чудо.

И чудо произошло.

Рука с топором опустилась.

– Бери дрова, – проговорила женщина, поворачиваясь к избе.

Вернер подобрал охапку наколотых дров, пошел следом за хозяйкой.

Они поднялись по шаткому крыльцу, вошли в полутемные сени. Женщина прислонила топор к стене, обернулась к нему. Раушенбах с удивлением увидел, что она вовсе не старуха, может быть, немногим старше тридцати.

– Как тебя зовут, латыш? – спросила она странным, усталым голосом.

– Янис, – ответил Раушенбах после короткой паузы.

– Ваня, значит… – вздохнула женщина. – Как мужа моего звали… на него еще в сорок первом похоронка пришла, так и живу одна который год… Проходи в горницу, Ваня, я тебе чего-нибудь сготовлю. У меня, конечно, мало что осталось, но картошек несколько есть, и капустка квашеная…

Раушенбах поел. Хозяйка смотрела на него с грустью и умилением – ей давно уже не приходилось кормить мужчину. Сама она не ела. После еды его клонило в сон, хозяйка постелила ему на широкой скамье, и Вернер тут же провалился в черный омут без сновидений.

Проснулся он оттого, что почувствовал рядом горячее женское тело, услышал жаркий шепот.

– Ваня, – шептала хозяйка. – Ванечка! Который уж год я одна… обними меня, Ванечка!

На следующий день Вернер колол дрова, когда к забору подошла высокая худая старуха. Впрочем, теперь он не решался определять на глаз возраст местных женщин. Старуха поздоровалась, Раушенбах ответил глухо, неразборчиво. За спиной его беззвучно возникла Татьяна – так звали его хозяйку.

– Кто это у тебя, Тань? – спросила старуха.

– Это Вани моего родственник, латыш! – сообщила та поспешно.

– Ивана родственник? – с сомнением переспросила гостья. – Не слыхала, что у Ивана родня в Латвии…

– Много ты чего не слыхала! – отрезала Татьяна строго. – И болтаешь много. Ты, Степановна, поменьше болтай. А то ведь и нам есть что сказать – старик-то твой в полицаях служил…