Демон против люфтваффе

Ванятка лишь через полчаса после того, как я ему перевёл непонятные места, осмелился спросить: "Угроза отправить меня в ад или здесь бросить была взаправдашняя?".

"Она самая".

"И ты меня не оставил".

"Угу. Расслабься. Вина в дедовых запасах хватит до весны. Курорт, мать твою".

Красный военлёт, кое-как освоив испанский язык, большей частью понял разговорную латынь загробного мира. Чем ещё удивишь, квартирант?

Глава тринадцатая Трудная дорога домой

Сидящий напротив меня капитан госбезопасности одет точно в такую же форму, какой я пугал зэгов в преисподней. Там она – для атмосферности, начальники отрядов ГУЛАГа обмундированы иначе. Но народ боится именно ОГПУ.

Чекист, направивший мне лампу в пятак, принадлежит именно к этой конторе, и обряжен не для понтов, а по должности. Мне и то неуютно, а Иван натурально покрылся инеем.

– И так, вы добровольно сознались, что после приказа об эвакуации советских интернационалистов самовольно остались на оккупированной врагом территории, где вступили в контакт с белогвардейским офицером Петром Григорьевичем Денисовым?

– Нет.

– Интересно, – сатрап изобразил подобие удивления. – Вот же ваши собственноручные показания: зимовал в горах Съерра-Гвадаррама, в Мадриде встретился с Денисовым.

– Нет.

– Ты мне тут не дерзи! Дурку не ломай. Или не ты писал?

– Я писал рапорт. Показаний не давал.

– Кончай срать мне на мозги. Какого хера не уехал со всеми?

– Был сбит в боевом вылете. Совершил аварийную посадку, получил ранение, меня выходил крестьянин, сочувствовавший республиканцам.

– Давай-давай, думаешь, крестьянина приплёл – мы не проверим? Ещё как проверим! Дальше! Про белогвардейца.

– Пётр Григорьевич Денисов привлечён в качестве переводчика к работе с советским контингентом командующим авиационными специалистами комбригом Пумпуром. В Мадриде он помог мне сделать документы, позволившие покинуть страну и добраться в СССР.

– Не прикрывайся комбригом, сволочь!

Так, сейчас начнут бить. Надо ободрить напарника.

"Не трусь, пуля в почку больнее. Ты же знаешь, даже зубы отросли".

Ванятка ничего не ответил, гебист тем временем развернул газету.

– Это что за цирк?

– Я исполнил интернациональный долг до конца, убил фашиста. А вы, простите, гражданин капитан, в тылу отсиделись или тоже в Испании воевали?

Капитанские руки сжались в кулаки. Но он сдержался. Пока.

– У нас всегда бой.

– Что-то не видел я вас среди республиканцев. За какую сторону сражались, гражданин капитан?

В торец влетела зуботычина. Увесистая, отнюдь не символическая. Я сплюнул. На рапорт и газету капнула кровь.

– Урод! Материалы дела испортил!

Я же не сам себя гвазданул. Ах да, орлы НКВД по определению не бывают виноватыми.

– Героем себя чувствуешь? Тебе посмертно Героя дали! Думали – умер во славу Родины, шкура!

– А я во славу Родины жив. И никто меня геройской награды не лишил.

– Не понимаешь, – ощерился капитан. – Герой Бутаков умер! А передо мной – самозванец, его я сейчас отведу в подвал и пристрелю.

Он даже ТТ достал и затвор передёрнул.

– Поднимайся. Живо!

– Как скажете, гражданин.

Понятно, что пугает и на пушку берёт. Сто пудов мне срок набавят, не здесь – в преисподней. Но не удержался, извините.

Пистолет улетел в сторону. Ногой по яйцам – раз. Кулаком в челюсть сбоку, где она хрупкая. Ох, как зубёнки треснули. Перевернул тело на живот и выписал два аккуратных, выверенных тычка по почкам. Немного пописает красным, потом всё пройдёт, ненадолго. Однажды почки полностью откажут. Применить адские средства против НКВД – грешно, но извинительно.

Плюбовавшись на плоды своих деяний, я забарабанил в обитую железом дверь:

– Откройте! Тут гражданину капитану плохо стало.

Как меня избили… Испанские дружинники, ввалившие "франкистскому лётчику" у "Фиата", славным парням из госбезопасности в подмётки не годятся. Я изображал потерю сознания, получал на голову ведро воды, и по новой. Чтоб жизнь мёдом не казалась, как любят приговаривать в СССР.

Повреждения своих внутренних органов, нанесённые сотрудниками внутренних же органов, залечивал сразу, а внешние оставлял в первозданном великолепии. Надеялся, что слух о моём задержании непременно дойдёт до нужных ушей. Но советская бюрократия сработала медленно, и долгожданный визит состоялся лишь через двое суток, когда менее выносливому арестанту полагалось бы сдохнуть.

– Мазл тов, Яков Владимирович.

– Ваня? Это и правда ты? Сержант, дайте больше света в камеру.

– Трудно узнать после местного гостеприимства. Простите, что шепелявлю.

Смушкевич застыл в нерешительности. Вмешался какой-то энкаведешный чин постарше, которого явно приставили провожатым к комбригу:

– Арестованный напал на сотрудника ГБ во время допроса, сломал челюсть.

Я даже отпираться не стал, рассказал про мордобой и взведённый ТТ у морды. Чин явно не понял причину моего недовольства – здесь подобное в порядке вещей. А увечить лубянковского орла не годится.

Яков затребовал моё досье, пробежался глазами по рапорту, заглянул в газету. Спросил лишь:

– Какого чёрта ты представился Анджеем Ковальским из Познани?