Дэмономания

Роз не знала, что он принес фотоаппарат. Она не могла этого знать. Пирс? — спросила она еще раз, но он не ответил. Он открыл аппарат, складная шея того раздвинулась, выставив одинокий соколиный глаз. Щелчок, с которым он зафиксировался, вспугнул ее, она напряглась в своих путах, задрожав; что-то для нее — против нее — заготовлено, но что? Пирс наблюдал эту маленькую сцену через дымчатый видоискатель, картинка расплывалась по краям, и линии, сходившиеся в центре на человеческой фигурке, уходили в никуда.

Глаза суть уста сердца. Питаются они не светом, хотя и посредством света; питаются они Узнаванием, которое сердце способно поглотить, а душа воспринять. Во время их встреч всегда оставалось время для холодного сличения, зачистки деталей, копания глазами в потаенных уголках; и насыщалась его душа или продолжала алкать, понять он не мог.

Щелк.

Фотокамера уже тогда была устаревшей, кассета с пленкой оказалась последней в лавчонке Откоса — и просроченной. Но вот он, образ: свет, загустевший на продолговатой сетчатке белой бумаги, что выползает из-под зрачка фотоаппарата. Вот блеск ее бедра, вот полураскрытые губы; вон створ ягодиц, являющий или скрывающий в себе тень. Фотографию сразу же следовало покрыть какой-то слизью, проведя по ее поверхности маленькой губчатой полоской, прилагавшейся к аппарату, а если этого не сделать, фото поблекнет быстрей, чем воспоминание. Пирс сделал это.

— Пирс?

Довольно болтовни. Он завязал ей рот. В крайнем случае, она могла показать три пальца. Он объяснял ей, как именно.

— Восторг мой Феб воспламенил, и, упоенный, стал я петь. — Он придвинулся совсем близко и прошептал ей на ухо: — А он меня меж тем пленил, раскинув шелковую сеть.

Наконец он прижался ухом между ее грудей, слушая, как испуганно-быстро стучит ее сердце, готовое получить то, что он придумал или угадал. Годы спустя, засыпая, она будет вспоминать это — прижавшееся к ней теплое чужое ухо — и, вздрогнув, пробуждаться с мукой в сердце. А может, забудет и это, и все остальное.

Он сбросил оковы.

Мой Князь со мной играет зло,
Когда пою я перед ним,
Он расправляет мне крыло
И рабством тешится моим.

Как далеко они зашли, как далеко от начала. Мы все слишком далеко зашли. Может, в этом все дело? Может, потому мы и осуждены рыскать неугомонно и неуемно, бросаясь на кусок, который не успеваем распробовать? Или это так лишь для рожденных под свинцовой звездой (которая запечатлена в ее гороскопе столь же прочно, как и у него; Роз знала об этом, но заблуждалась насчет ее значения), что управляет печенью, и в глянцевом блеске этой звезды (по словам Аристотеля) для обозрения алчной души отражается все самое желанное?

Все они здесь изгнанники. Он когда-то знал об этом, но забыл, а потом забыл, что забыл. Сокровеннейшая из тайн. Хотя она эту тайну знала тоже: поняла только что или познала вновь после долгого забвения постигнутой когда-то истины, знакомой и потрясающей одновременно. Не в прокатном «терьере», не в ту ночь, когда ветер обрушился на Шедоу-риверроуд, нет, раньше — но как раз от этого она пыталась спастись в ту ночь. Хотя бежала в неверном направлении — Бо Брахман утверждает, что это наш общий удел: не выбираться, а еще глубже увязать в лабиринте.

Она почти ничего не рассказывала о своем первом уикэнде в Конурбане — то ли смущалась, то ли осторожничала, а он не хотел на нее давить. Теперь она ездила туда регулярно, с интервалом в несколько дней: час-другой поездки на юркой алой спортивной машине и либо возвращение в тот же день, либо ночевка на месте. О том, что там делалось, она говорила мало, время от времени выдавая смутные, но жизнерадостные замечания; порой она словно предоставляла ему выбор, спрашивать дальше или нет; она словно бы проходила там зондирование или курс стыдноватых медицинских процедур, слишком личных, чтобы обсуждать подробно, — и возвращалась всякий раз оживленной, посвежевшей и веселой.

— А, мы учимся, — сказала она как-то раз. — Берем слово, греческое, и смотрим, как по-разному оно переводится в разных местах Библии. Чтобы увидеть, как меняется смысл.

— Например.

— Например, parhesia.

— Parhesia, —произнес Пирс.

Он обшарил свой внутренний школьный класс. Греческий был сразу перед ланчем, из столовой просачивался запах макарон с сыром, у большого шумного радиатора под распятием стоял деревянный стенд со словарем Лидделла и Скотта ^{165}на цепочке; ему очень хотелось отыскать слово раньше, чем она его скажет.

— Открытость, откровенность.

Она ткнула в него пальцем-пистолетиком: попал.

— Но переводится оно очень по-разному. Вот мы и смотрим. На это уходит уйма времени.

— Хм.

— Это интересно.

— М-м.