Демоны без ангелов

Неделя пролетела, настала пятница. Ангельский какой-то пейзажик возник словно по волшебству, точно из ниоткуда. Как будто невидимый художник… художница… та, о которой столько говорили после ее смерти в Новом Иордане, вернулась, зачерпнула акварельных красок на кисть и начала рисовать.

Как ни в чем не бывало.

И возник на новой фреске серенький жемчужный день, подмосковные дали в дымке, безмятежность и нега, разлитые в воздухе.

С утра в Новоиорданском ОВД шло «расширенное совещание» с участием начальства из главка и прокуратуры. Катя в задних рядах актового зала мирно скучала, дожидаясь перерыва на обед.

Полковник Гущин блестел глянцем лысины в первом ряду, он только что сделал доклад.

В Новый Иордан они ехали из главка вместе, и Катя по дороге, втайне ужасно радуясь, что вот он наконец-то пересилил себя, сподобился и едет, едет туда, куда столько времени отказывался ехать, сказала:

– Федор Матвеевич, а мне понравилось, что у меня в этом деле оказался толковый напарник. Ведь до этого у меня никогда напарника не водилось, скорее уж я всегда играла эту роль при ком-то. И без него мы, конечно же, не справились бы, он нам так помог. Вот было бы здорово, если бы Федя… ваш сын, и в дальнейшем оставался нашим напарником.

Гущин глянул на шофера оперативного джипа – слышал ли тот. Естественно!

– Молодость моя аукнулась. Не подумай, что я там какой-то распутный, но… – Гущин вздохнул, умолк, снова вздохнул. – Только-только женился я, а тут она… Ох и женщина! Огонь. В ОВД работала, на картотеке сидела. Как вспомню, что у нас с ней было… Но разводиться я не хотел, не мог, жену ведь любил очень, жалел. И ее… ее тоже, Федькину мать, так любил.

– У Федора призвание к оперативной работе.

– Он аттестацию не прошел. И не пройдет. Без башни он, сама ж видела там, в Березовой роще.

– Да черт с ней, с полицией, – деловито сказала Катя. – Подумаешь, свет клином сошелся. У вас же такие связи, устройте его в агентство, пусть работает частным детективом.

На совещании объявили перерыв. Серенький жемчужный день в подмосковных новоиорданских далях распогодился, блистая робким, умытым солнцем.

На детской площадке на новенькой карусели перед блочной пятиэтажкой сидели Катя и Федор Басов.

Басов шуршал, разворачивал на коленях фольгу, из которой вкусно пахло пирогами. Полковник Гущин только что скрылся в подъезде.

Вот, наверное, как раз в этот самый момент он поднимается по лестнице, подходит к той самой двери, звонит.

– Когда ты догадалась, что он мой отец? – спросил Басов.

– Не сразу. Хотя нет, почти сразу, – ответила Катя.

– Я что, так похож на него?

– И нет. И да.

– Держи, горячий еще, этот с рисом, а эти вот с капустой, – Басов протянул ей пирог.

Катя болтала ногой, сидя на детской карусели, жевала пирог. Прислушивалась чутко. Вот такие пироги… вот такие пироги с котятами, золотца моя…

– Вроде тихо, – сказал Басов, заметив, что она смотрит на открытое окно в его квартире. – Он как-то раз к нам с матерью приезжал. Я тогда еще в школе учился. Сначала тоже ничего. Целовались. А потом такая война грянула. Мне самому под горячую руку от матери порой достается. Лупить она всегда мастерица была – еще в школе, чуть что – подзатыльник. А уж папаню… после стольких-то лет его подполья.

Катя с тайным восторгом, как в театре на задернутый перед началом спектакля занавес, смотрела на кружевные занавески в окне, каждую секунду ожидая, что дворик огласится грохотом бьющейся посуды и страстными криками: «Ах ты, лысая сволочь! Наконец-то явился!»

Но кружевная занавеска, окно, тополя, карусель хранили лукавую тишину. Вокруг становилось все больше света, все меньше теней. И если это и был конец одной истории, значит, наступала очередь истории новой.