Демоверсия

Стеклянные порезы заживают долго, муторно. Хорошо, когда есть медицинский клей, и даже обязательно – чтобы какая-нибудь дрянь не попала. Но сначала должна остановиться кровь. Впрочем, с пластырем то же самое, даже если это не пластырь, а просто скотч. Бестолковая полоска намокла и отвалилась, Аня сняла ее и выбросила в пакет, закусив палец.

Резаться – больно, это понятно. Но почему так больно – от музыки?

Валя, рыжая полная фурнитурщица, вывела Аню из раздумий.

– А правда, что ты поешь?

Аня повернула голову и удивленно посмотрела на нее. На Вале был грязный комбинезон. Она сидела на кухне, пила чай и ела колбасу прямо из упаковки. Аня не сразу нашлась, что ответить.

– Ну… Раньше пела. Теперь нет.

– А че так?

У Вали почему-то всегда были жирные волосы.

Аня посмотрела на нее и почувствовала непреодолимое желание все ей рассказать – про Яна, про его Тишину, про чернику, часы и мертвую девочку, про своего бывшего мужа и его жену, про детей… Про музыку.

«Не думать».

– Устала, – сказала Аня.

– А-а-а… – протянула Валя, не переставая жевать, словно теперь-то ей все стало понятно. – Че, порезалась?

– Ага.

– Пластырь дать?

– Давай.

– Ща, доем.

– Ага, спасибо.

Немного подождав, Аня спустилась в подсобку и сама взяла пластырь. Потом села у входа и прикурила. Валя присела рядом, опершись о сломанный станок.

– А откуда ты знаешь?

– Че?.. А, это. Фотку в соцсетях видела. С микрофоном. Ты там красивая. Это не в смысле, что ты щас некрасивая, а в смысле, что там.

– А, – протянула Аня. – Это старая.

Глупо быть красивой в мебельном цеху, где кроме нее только две бабы и несколько пропитых мужиков. Впрочем, неважно, потому что это всего лишь подработка. Основное место ее работы – собственная витражная мастерская, светлая и просторная.

Аня любила открыть двери своей мастерской, взять в руки звенящее прозрачное стекло, уложить его на тщательно отрисованный шаблон и долго подбирать пленки. Свое особое значение имел каждый оттенок, направление мраморных жилок, плавный цветовой переход. Стеклянный лист делался многоцветным, голубые и зеленые пятна плыли по потолку, и мастерская становилась похожей на планету. Несколько движений – и планета заселялась деревьями, птицами, насекомыми. Люди в этом помещении почти не появлялись. А если и появлялись, то совсем не те.

Над цехом дымилась древесная пыль, оседая повсюду желтоватым слоем. Станки, зеркала, ботинки рабочих, их спины и лбы – все носило на себе отпечаток этой пыли. Аня затянулась пыльной сигаретой, вспоминая, как писала Яну из мастерской. Жаль, что он в ней так и не побывал. Аня достала из кармана телефон и прочла старое, полугодовой давности, сообщение: «Ten, kto wyjeżdża, zawsze zabiera ze sobą tylko jedną trzecią goryczy. Dwie trzecie dostaje ten, kto zostaje»[1].

«Не думать об этом. Нет никакой Тишины».

Она затушила сигарету в пепельнице и пошла наверх: нужно было продолжать работу.

* * *

Аня пела всегда.

Когда в детстве они с мамой ехали на троллейбусе, Аня первым делом бежала на место кондуктора, вскарабкивалась на высокое кресло, крытое обычно каким-нибудь половиком, и начинала концерт. Сначала она победоносно осматривала публику, потом быстро вертела головой – не идет ли тетя-кондуктор? – закрывала глаза и делала вдох:

– Пла-а-ачу-у-у! Снова, слы-ы-ыши-ы-ышь, о тебе-е-е-е, люби-и-мы-ы-ы-ый, пла-а-а-ачу-у-у-у!

В этот момент, как правило, не плакал никто. Пассажиры лыбились и ржали в кулак. Где-нибудь к третьему куплету возле своего места возникала фигура суровой, сдержанно улыбающейся кондукторши.

– Та-а-ак, кто это у нас тут? А вот я тебя!

И Аня, взвизгнув, ныряла в проход и утыкалась в мамино пальто.

Но была в их маленьком закрытом городе, Северске, одна особенная кондукторша.

Говорили, что она, пробивая талончики, всегда поет. Что-то вроде:

– Дава-а-айте де-е-енежки-и-и, все ваши-и-и дене-е-ежки, сейчас тало-о-ончики-и-и я вам пробью-у-у…

И однажды они встретились.

В троллейбусе номер четыре было холодно, дуло буквально из всех щелей. У Ани трое штанов и фиолетовые губы. Поэтому петь ими ей даже в голову не приходило: она бежала к заветному креслу погреться. Под ним всегда работала какая-то вечная батарея, волшебная печь, от которой плавилась, трескалась и осыпалась шариками снежная корка на гамашах.

Слава богу, свободно! Аня с разбегу водрузилась на кресло и закрыла глаза, слушая шипение снега на ботинках, коснувшихся батареи. Но вдруг что-то приподняло ее в воздух и шипение прекратилось. Кондукторша без сантиментов взяла ее за шиворот своими огромными ручищами в перчатках с обрезанными пальцами и молча поставила на пол. А сама заняла законное место и сказала неожиданно высоким чистым голосом:

– Де-во-о-очка моя-а-а синегла-а-аза-а-а-я-а-а…

Аня оторопело попятилась назад.

Еще долго ей снилась огромная, заслоняющая верхний свет фигура в перчатках без пальцев. И пальцы торчат из вязаных обрубков – толстые, красные, а на груди покоится несметный кошель.

Больше в троллейбусах Аня не пела. Только в трамваях иногда, да и то – тихо.

– 2–