День ангела

А я бросаюсь на Банжу,
С нее срываю неглижу,
Но появился тут Луи,
Совсем разбил мечты мои.

Она, связавшись с тем Луем,

Совсем забыла о моем…

Пирог был большим, необъятным, как поле, и белым, как облако. Когда его разрезали, внутри он оказался темно-красным от запеченной (целыми ягодами!) вишни. Он весь был – как лето, последнее лето деда, которому жить оставалась неделя, холодная, зимняя, с ноющим ветром. И дед, словно зная об этом, ел много.

Тонкая гибкая Дина пела целый вечер, и много лет спустя, услышав на ее пластинке те же самые песни, Митя разыскал в справочнике телефон мадам Верни и позвонил. Она была очень стара, глубоко за восемьдесят, по-прежнему очень бодра и богата и, когда он представился, сразу же перешла на русский.

– Мадам Банжу помнишь? – хрипло спросила она и рассмеялась. – Она, связавшись с тем Луем, совсем забыла о моем…

Вечером, когда Митя, счастливый, сидел на полу, откручивая колеса у только что подаренного паровоза, кто-то позвонил в дверь, и мать побежала открывать. Послышался мягкий, очень мягкий мужской голос, от которого вдруг все заволновались.

– Нет, нет, Антуан, – по-французски говорила кому-то мать. – Я не могу принять от вас никакого подарка. И прошу вас, не нужно сюда приходить, и давайте забудем…

– Вер'a! – С ударением на «а» тоже по-французски ответил ей голос. – Поверьте: не я был виною несчастья…

Мать не дала ему договорить:

– Здесь родители, – сказала она, – и сын, и наши гости. Сегодня день Митиного ангела, Антуан. Я прошу вас уйти.

Она захлопнула дверь и даже закрыла ее на цепочку. Потом вернулась в столовую с красными щеками.

– Медальников приходил? – спросил Митин дед, и бабушка ахнула так громко, что даже Митя удивился.

Мать только кивнула.

– Как ты догадался? – начала было бабушка. – Откуда ты знаешь, Георгий?..

Потом посмотрела на Дину и испуганно замолчала.

И тогда эта гибкая, с высокими, сильными ногами и вздернутой грудью Дина громко запела, аккомпанируя себе на гитаре:

Здравствуй, моя Нюрка,
Здравствуй, дорогая,
Здравствуй, моя Нюрка,
И проща-ай!

Дневник Елизаветы Александровны Ушаковой

Париж, январь 1960 г.

В день Митиного ангела оказалось, что Георгий все знал о Лене. Он знал даже больше, чем я. Медальников отдал мне неполную копию, а Георгию – сами тетради, включая записи последних шести недель, о которых я не подозревала. Там очень подробно описано, через что он проходил, как увеличивал и уменьшал дозы, какие принимал лекарства. Также очень подробно описаны все его галлюцинации и то состояние свободы и дикого восторга, в котором он чувствовал себя почти Богом. Короче, настоящий медицинский дневник.

Мой сын был в аду, в который он спустился сам, по своей воле, думая, что этим поможет таким же, как он. Он не знал, что из ада не возвращаются, или не хотел знать. Георгий сказал, что мне ни в коем случае нельзя читать его записи.

Медальников пришел к Вере с подарком для нашего Мити, но Вера его не впустила. Кроме нас, там была еще Дина Верни, вдова скульптора Майоля, которую мы давно знаем и любим. Медальников позвонил в дверь, как раз когда Дина пела эти свои развеселые песни, которые она чудом помнит до сих пор. По дороге домой я спросила у Георгия, знает ли он, почему приходил Медальников, и он мне все рассказал. Значит, все это время мы скрывали друг от друга самое страшное, и каждый из нас думал, что только он и знает правду. Теперь я должна спросить у своего мужа, всё ли он понял. Я очень боюсь его спрашивать. Кроме того, он очень ослабел со дня Митиного ангела.

Нью-Йорк, наши дни

Придя домой, Ушаков убедился, что совсем еще рано: девять часов. Ночная жизнь бессонного города только начинается в это время. Но раз она сказала, что устала и хочет спать, значит, единственное, что он может сделать, – это позвонить ей и пожелать спокойной ночи.

Она подошла к телефону, но не сразу, и голос ее звучал напряженно.

– Все в порядке? – спросил Ушаков.

– Надеюсь, что да.

– Устала?

– Устала, сейчас лягу спать.

– Bonne nuit![88] – вздохнул Ушаков.

Во сне он увидел Медальникова, который был молод и весел. Ничего не осталось в нем от того испуганного старика, которого Митя последний раз навестил в загородной клинике, где Медальников медленно угасал от рассеянного склероза. Много раз после этой встречи Ушаков спрашивал себя, было ли у него право отказать Медальникову в последней просьбе, и всякий раз этот вопрос жгучим стыдом пропарывал его насквозь. Каждая подробность того дня, давно отслоившись от плотной кожи времени, обрела в конце концов невыносимую ясность и так глубоко проросла в Ушакова, что иногда ему казалось, будто последняя встреча с Медальниковым осталась внутри навсегда, как остаются недолеченные болезни.