День ангела

«Во-первых, на такой высоте воздуха уже почти нет, а во-вторых, звуковые колебания принудительно гасятся, это одна из ступеней маскировки. Кокон вообще невидим ни в одном диапазоне спектра»

«А радары?..»

«И радары не видят»

Кокон между тем уже падал, круто заворачивая вниз, облака приближались, сперва лениво, но с каждой секундой всё быстрее и быстрее. Ух! Я ныряю в облачный слой, ещё несколько секунд — и облака расступаются. Под ногами расстилается жёлто-зелёно-багряный лесной массив, прорезанный ниточками дорог, невдалеке виднеется серо-свинцовая водная гладь — Селигер. Я будто падаю без парашюта, только ветер не хлещет в лицо и не рвёт одежду. Кокон проваливается в лес и почти мгновенно останавливается, будто воткнувшись в грунт. Кресло подо мной исчезает, по телу пробегает неприятно щекочущая волна, и я обнаруживаю себя стоящим в нелепо-раскоряченной позе посреди двора, в десяти шагах от знакомого крыльца с врезанным в древнюю бревенчатую стену круглым люком.

* * *

— Садись, Рома. Нет, лучше у стены, и возьми вон ту подушку для спины, так тебе будет удобнее. Разговор будет долгий.

Мы сидим на пушистом ковре, розовом, с блуждающими в глубине голубыми, зелёными и жёлтыми размытыми огоньками. Над головой, как обычно, матово-светящийся белым неярким светом потолок, на стенах развешаны какие-то штуковины. Необычно, но красиво. Впрочем, мне некогда отвлекаться.

Напротив меня сидит по-турецки мама Маша, буквально на расстоянии вытянутой руки, едва не касаясь моих коленей своими. И никакого на этот раз комбинезона. Вот интересно, они вообще никого никогда не стесняются?

— Стесняться можно только уродливого, — она смеётся своим роскошным контральто, — а я вроде ничем таким не страдаю.

Да, это святая правда.

Она наклоняется ко мне, глядя в глаза. В упор. Да, и глазищи у неё что надо — громадные, густо-синие, сияющие, в обрамлении длиннейших густых ресниц. Точь-в-точь как у моей Ирочки.

Я никак не могу разобраться в её мыслях и эмоциях — они клубятся, роятся. Нет, я всё-таки слишком туп для такого дела.

Мои щёки обхватывают горячие ладони, сияющие глаза занимают всё поле зрения, и я вдруг ощущаю на своих губах лёгкий щекочущий поцелуй. Будто пёрышком. Ну и?

Я наконец-то сообразил.

— Мама Маша, вы проверяете, можно ли соблазнить вашего зятя?

Первый раз я вижу её смущённой.

— Ты прав, Рома, это не очень корректная проверка. Видишь ли, меня посетила запоздалая, но дикая мысль — может быть, на месте Иоллы сгодилась бы любая… самка нашего вида? И у тебя просто глубоко спрятанная ксенофилия, которую я не смогла сразу определить?

— Ксено… чего?

— Ксенофилия. Патологическое влечение к самкам чужого разумного вида.

Вот теперь я разъярён.

— А дед Иваныч обвинял меня в зоофилии. Мне шьют новую статью?

— Ну-ну…

— Никаких ну-ну. Мне очень жаль, мама Маша, но свой шанс вы упустили. Надо было вам самой врезаться тогда в УАЗик, может, что и получилось бы. А теперь всё. Заявляю вам официально, что я испытываю патологическое влечение лишь к одной-единственной, как вы выразились, самке вашего вида — к вашей дочери. К моей Ирочке. Более того, я собираюсь и буду испытывать к ней патологическое влечение даже после того, как она перестанет быть самкой вашего вида. Может быть, вы легко справлялись с эсэсовцами, но имейте в виду — я так просто не сдамся.

Она смеётся своим изумительным контральто.

— Да, это будет трудно. Прости меня, дуру, я виновата.

Я медленно остываю, переводя дыхание.

— Должен отметить, у вас семейная склонность к странным психологическим экспериментам. Вы ни за что ни про что пытаетесь соблазнить собственного зятя. А ваша дочь имеет привычку хвататься ногами.

Вот теперь она смеётся по-настоящему, даже голову закинула слегка. И я смеюсь.

— Ладно, забыли… Вы хотели меня видеть зачем-то?

Она перестаёт смеяться.

— Да, Рома, хотела. И называй меня, пожалуйста, на «ты», а то мне всё время кажется, что меня много.

* * *

— …Биоморфы обладают весьма высокой пластичностью, Рома, и можно придать ей любой вид — от высокой тонкой блондинки до могучей негритянки.

— Я уже говорил ей, и вам повторяю — я приму её любой.

— Да-а? И горбатой рябой толстухой, рыжей, беззубой и подслеповатой?

— Вы же не сделаете этого, не станете намеренно уродовать свою дочь?

— Разумеется, нет. А тебе я говорю — не пренебрегай такой возможностью. Редко кто из ваших здешних мужчин имеет такую возможность, получить в жёны свой идеал, не только духовно, но и физически. И я знаю жизнь — красота имеет огромное значение, хотя и не решающее. Мне бы хотелось, чтобы ты не просто принял её, а не отрывал глаз. Так вот, Рома.

Я растерянно молчу. Да, конечно. Но я так привык к её милому личику, с острым подбородком, маленькими розовыми губками и искристыми глазами на пол-лица, что даже не представляю её иной.

— Я не знаю, мама Маша. Я правда не знаю.

Она тяжко вздохнула.

— Ладно, беру командование на себя. На, глотай не жуя.

Опять шарик от подшипника. И пилюли у них не как у людей…

— Не отвлекайся. Смотри мне в глаза…

* * *