День без конца и без края

- Вот он я! - Василий вынырнул перед ней из-за ствола сосны, озорной, смеющийся, и поймал ее в объятия.

- Дурак! Идиот!! - чуть не плача, она пыталась вырваться.

- Будешь от меня уходить? А? Будешь? - Он все крепче и крепче прижимал ее к себе.

Она долго и упорно держала его на отдалении, упершись ему в грудь прямыми руками. Наконец не выдержала напряжения, уткнулась лицом в его плечо.

Показалась заимка. Они шли теперь взявшись за руки.

- Уже? - спросила она, глядя на просвет в деревьях.

Залились хриплым утробным брехом собаки. Василий тотчас стал передразнивать их.

- Господи! Какой ты еще ребенок! - сказала она.

- А ты бука.

Возле длинной приземистой избы их встретил очень похожий на того мужика во ржи седой, как лунь, старик. И одет совершенно так же: на нем длинная полотняная рубаха, на ногах желтые улы из рыбьей кожи.

- Здравствуйте, дедушка!

- Здорово живетя! Проходите в избу.

- Мы на часок, за колосками пшеницы. - Муся показала мешочек. - Нам хозяин разрешил.

- Рвитя, рвитя, - сказал дед.

Поле было тут же. Пока Муся и Василий собирали колоски, старик сходил в избу и принес глиняный кувшин медовухи, берестяную кружечку-чумашку да большой кусок копченой медвежатины.

- Подкрепитесь на дорожку-то. Вот медовуха да шматок медвежатины, сказал старик.

- Нам, право, как-то неудобно...

- Спасибо, дед! - сказал Василий, перебивая Мусю и принимая его дары.

- Право же, неудобно, - пыталась урезонить своего напарника Муся.

- А чего ж неудобного? Вон там гумно с навесом, сенцо свежее. И располагайтесь как дома, - сказал старик.

Гумно на лесной опушке - сарай плетневый, молотильный ток, еще не чищенный с прошлогодней поры, омет старой соломы. Василий расстилает в сарае на свежем сене брезентовые куртки, нарезает мясо.

- Ну, как тебе наши якуты-тунгусы?

- Пока мы имеем дело больше все с кержаками, - ответила Муся.

- Они уже вполне объякутились. Смотри - чей продукт? - указывает Василий на медвежатину. - Наш, якутский.

- Ну, такого добра и в России хватает.

- Погоди, вот заберемся в низовья - я тебя там олениной накормлю. Ну, давай за Якутию!

Муся выпила.

- Божественно!

Василий налил себе.

- Во имя твое! - и выпил.

Они потянулись к медвежатине. Василий поймал ее руку, крепко сжал пальцы и притянул к своим губам. Она глядела на него широко открытыми глазами.

- Милая, милая!..

Он стал целовать ее руку, плечо, шею мелкими быстрыми поцелуями. И обнял, сграбастал всю ее и заслонил плечами, спиной, всем телом своим.

И мы видим соломенную крышу, всю в решетниках и в неошкуренных слегах. На краю стрехи сидит пегий зяблик с кирпичной грудкой и заливается:

чо-чо-чо-чок, тур-турс-во-во!

чо-чо-чо-чок, тур-турс-во-во!

В лагерь пришли они в сумерках. На берегу Лены возле самой тайги были натянуты две палатки: маленькая для Муси и большая для мужчин. Филипп Лясота и Макарьев уже сидели возле костра и спорили. На треноге висел большой медный чайник и котел, в котором варилась уха. Рядом лежали еще не собранные рыболовные сети. Лебедь подкладывал дрова и помешивал в котле.

На Мусю и Василия никто не обратил внимания; Муся прошла к себе в палатку, а Василий стал помогать Лебедю.

- Просто многие из наших злаков под воздействием культуры претерпели глубокие изменения, - возбужденно говорил Лясота.

- Я чую, куда ты метишь, - сказал Макарьев.

- Куда?

- В дешевую социологию, - ответил Макарьев: - Причеши, мол, идиота или хама, поставь его в культурные условия, и он прямо на глазах переродится.

- Да, переродится! - крикнул Лясота.

- И станет мудрым, чистеньким да гуманным? - язвил Макарьев.

- Ты просто не веришь в творчество масс! - горячился Лясота.

- Брось ты эти громкие фразы. Подражаешь самому Терентию Лыкову! Меня демагогией не возьмешь. В каждой массе есть и порядочные и хамы. Давай уж оставим массы политикам да философам. Займемся нашими баранами: ты ведь чего хочешь? Блеснуть и подскочить, да? Новые сорта пшеницы трудно выводить, да и долго. А вам бы что-нибудь эдакое отыскать. Враз бы отличиться, перевернуть. Революцию в биологии устроить. Эх!.. Работать надо.

- А я дурака валяю?

- Нет, фокусничаешь.

- А я тебе говорю, - опять повысил голос Лясота, - многие злаки видоизменились, понял?

- Ну и что из этого следует? - спрашивал Макарьев.

- А то, что ваши толки о стойкости наследственного вещества... эти хромосомы, гены - мистика!

- И все-таки виды остаются видами - овес остается овсом, а пшеница пшеницей. Тысячи лет! Как же ты это объяснишь?

- А так. Если принять материалистическое положение о возможности наследования приобретенных признаков, то выйдет: и овес, и пшеница в чистом виде не существуют: они частично изменяются.

- Это не материализм, а ламаркизм.

- Что, что?

- А то самое. Чепуха это. Еще Декандоль не допускал возникновения видов культурных растений от близких к ним видов в историческую эпоху. Стойкость наследственного вещества доказана Морганом.

- Так что ж, по-вашему, пшеница богом дана, что ли? - горячился Лясота, переходя на крик. - Как она появилась на земле? С небес?

- Для великих ученых мира сего это пока тайна.

- А я говорю: никаких тайн быть не должно.

- Что дальше?