День Дьявола

Бандерильи – это такие пики, длиной в полметра каждая. Красивые пики, обвязанные желтой и красной мохнатой тесьмой. У них острые стальные наконечники. Бандерильи втыкают в холку быку на корриде, чтобы посильнее разозлить его и выпустить из него излишек крови. Хороший взрослый бык, не какой-нибудь там becerro или novillo [22], – это свирепое чудовище. Но меткий удар парой бандерилий останавливает его, когда он несется на пацана-бандерильеро во весь опор. Удар должен остановить быка. Иногда бандерильеро промахивается и зарабатывает себе отличный шанс отправиться на тот свет. Что ж поделать… Чтобы дожить до alternativa [23], нужно немало потанцевать перед разъяренной мордой смерти весом в полтонны. Смерти, которая называется бык миурской породы.

Мои быки – это зрители. Не у всех из них есть хвосты и копыта, хотя у многих есть роскошные рога. Я должен раззадорить их, разбудить их, вывести из себя. Они не начнут кидаться на меня – это не принято. Так пусть хотя бы кидают монетки в мою коробку. Платят мне за то, что я остался живым.

Когда я работаю с бандерильями, то выступаю на грани дозволенного. Со стороны вообще невозможно понять, как это мне удается – жонглировать одновременно восемью пиками, да так, что не меньше четырех одновременно находится в воздухе, подкидывать их плечами и спиной, ловить ногами и запускать обратно в голубое испанское небо. Зрители мои взвизгивают, когда бандерилья летит убийственно острым концом сверху ко мне в рот, и орут от ужаса, когда в последнюю долю секунду я успеваю схватить наконечник зубами. Они уверены, что чертова пика должна с размаху пробуравить мои кишки до самой задницы. Честно говоря, я тоже не уверен, что когда-нибудь этого не случится. Ошибки у всех бывают. Но пока я жив, как видите. Пока.

Я слишком много видел в своей жизни смерти, чтобы бояться ее. Я привык к ней. Я умру тогда, когда наступит время, записанное в Золотой Книге Небес. Надеюсь, я приму смерть не от бандерильи – это было бы слишком тупо.

Итак, в тот самый день – "День, когда я встретил Девушку", я работал с бандерильями. Из колонок, установленных на моем мотороллере, играла музыка. Фламенко. Мне в принципе все равно, но лучше, когда выступаешь под музыку. Это производит хорошее впечатление. До этого два месяца я работал вместе с парочкой, которая аккомпанировала мне. Ее звали Жанин, иногда она играла на саксофоне, но чаще трясла баночкой из-под Пепси-Колы, в которой гремели горошины. Его звали Анри, он играл на гитаре и пел.

Они были французами. Приехали на лето подработать в Испанию. Собственно говоря, из-за того, что они были французами, мне и пришлось послать их подальше.

Анри играл на гитаре довольно прилично, даже с джазовыми аккордами, но пел только на французском языке. Причем так, как делают это французы – гнусаво и негромко, себе под нос, о чем-то своем, одному ему понятном. Может быть, у них там, во Франции, все тащатся от такого пения. У них это называется "шансон". Но меня от такого шансона тошнило. И моих зрителей, по-моему, тоже.

Я люблю французов больше, чем немцев. Но лучше бы Анри пел по-немецки, залудил бы какой-нибудь тирольский йодль с переливами. Это восприняли бы лучше, чем французское бормотание.

Когда же Жанин брала свой сакс, и начинала в него дуть, вообще наступала труба. Я, конечно, понимаю, что девушка с саксофоном – это эротично. Она облизывает губы, перед тем, как взять мундштук в рот, и все такое. Только для этого надо быть Кэнди Далфер. А в моей Жанин эротичности было не больше, чем в вешалке для шляп. И мастерство исполнения… Мягко говоря, оно оставляло желать лучшего. Играла она так, словно выступала в сельском клубе на конкурсе самодеятельности. Никакой импровизации. Трум-пурум-пум-пум. Puta madre.

Они распугивали всю мою публику, портили ей аппетит. И я расстался с этой парочкой, решил, что фламенко из магнитофона надежнее.

В тот день я работал в Готическом Квартале. Это замечательное место. Когда-то барселонцам запрещали строить дома дальше городской стены. Они же не испанцы, эти барселонцы, они каталонцы. Ужасно гордятся, как и все разновидности испанцев, тем, что они – не испанцы. Каждый говорит про себя: "Я не испанец, я – валенсьянец. Или, к примеру, я – андалусиец. Или: я – мадриленьо". Все говорят на одном и том же языке, но спорят до хрипоты, какая провинция лучше. При этом пьют вино и обнимаются. Такая вот у них нация.