День джихада

Мохнач зачем-то сгреб со стола в подставленную ладонь невидимые глазу крошки. Ссыпал их в корзину для бумаг. Посмотрел на плексиглас, покрывавший стол, дунул, словно сметал пыль.

— Так, да не так. — Полуян не собирался сдаваться. — Когда мучения идут после учения — это терпимо. А вот посылать ребятишек сразу со школьной парты в бой — это преступление.

Мохнач был неплохой психолог. Он знал: способ есть. Надо только действовать «натурально».

Мохнач вновь ударил кулаком по столу. Покраснел в приступе гнева.

— Трус! Ты трус, Полуян! И боишься даже самому себе в том признаться! Ты хочешь прикрыть свою шкуру заботой о солдатах? Не выйдет! Спаситель хренов!

Оскорбление больно ударило по самолюбию комбата. Не будь Полуян обучен сдерживать свои эмоции, врезал бы командиру в зубы. И поскольку был значительно крупнее, Мохнач наверняка влип бы в стену и не очухался даже при счете «десять». Но холодный разум подавил эмоции, чуть было не захлестнувшие комбата.

Нет, не о собственной чести и гордости тут речь. Эту честь он уже замарал отказом выполнять приказ. Потому что нет для офицера позорней проступка, чем отказаться идти в бой. От такого вовек не отмоешься. Но сейчас для него главное было не в том, чтобы выбраться из дерьма, в которое сам же залез. Он хотел уберечь ребят, необученных, не обкатанных ни на одном ротном учении, спасти их, не дать поубивать до того, как они станут солдатами.

Да, все ребята играют в войну. В городах бегают по задворкам среди мусорных баков, в селах — по огородам и пустырям, стреляют друг в друга из палок. Орут истошно: «Пух! Пух! Ты, Васька, убит! Васька, падай! Пух! Пух!» И все прекрасно, весело, горячо.

Но война настоящая, которую Полуян знал и видел, это не «Пух! Пух! Васька, падай!». Это огонь и смерть, после которой не встают с земли ни Васьки, ни Ахметки, ни Джоны. Это запах тлена, крови, пороховой гари. Вы его нюхали, господин верховный главнокомандующий? Нет, конечно. И не вам приходится вести в атаку, гнать под пули пацанчиков, которых не обучил за неимением времени, не сделал солдатами офицер Полуян. Значит, погнать их в бой для Полуяна куда худшее преступление, нежели отказаться выполнять приказ.

6

Старый, отслуживший все мыслимые сроки автобус «Икарус», рожденный в Венгерской Народной Республике, пережили свое государство, и вторую Родину — Советский Союз, и теперь отчаянно скрипя кузовом и дребезжа подвеской на каждой выбоине, катил в аэропорт.

Выехав за городскую черту краевого центра, «Икарус» набрал скорость. В открытые створки окон врывался свежий степной ветер, раздувал пузырями голубые, выцветшие занавески.

Без остановки проехали пост ГАИ — кирпичную двухэтажную будку с круговым смотровым балконом, часть которого нависала над дорогой.

Рейсовые автобусы, следовавшие в аэропорт, здесь не задерживали и не досматривали. Два милиционера с автоматами АКС-74У и в серых бронежилетах, надетых на форменные рубахи, проводили машину взглядами.

Рахман Мадуев, сидевший на переднем кресле в левом ряду, поднялся с места, выбрался в проход. Пристально посмотрел на троих своих сообщников, сидевших в разных местах. Те, встречаясь взглядами с командиром, утвердительно кивали, извлекая оружие из тючков, которые держали на коленях.

— Всем сидеть! — Рахман постарался крикнуть так, чтобы слова его звучали дико и свирепо. — Захват!

Одним взглядом Рахман окинул салон. Двух девчушек, сидевших в глубине автобуса и игравших с куклой — они изображали, как кукла ходит по сиденью, и хихикали. Пожилую женщину в зеленой вязаной кофте; глаза женщины, увеличенные стеклами очков, испуганно таращились. Двух мальчишек справа у окна; эти совсем не испугались — сидели, подталкивая друг друга локтями.

— Глянь, какой автомат, — громко сказал один. — «Калаш!»

— Не, — с видом знатока возразил второй. — Не «калаш». Тот длиньше. Это «узя».

Реакция пассажиров не понравилась Рахману, державшему в руках автомат «борз» чеченского производства. Ему необходимо было видеть на лицах смертельный испуг, слышать стенанья и плач. Чем больше страху удается нагнать на заложников — так наставлял Гулиев, готовивший операцию — тем увереннее чувствует себя захватчик.

Спокойствие пассажиров расслабляло, а это было опасно, и Рахман сразу же почувствовал, что необходимо завести себя, разозлить, разогреть.

— Сидеть! — заорал террорист, хотя никто и не делал попытки встать.

— Всех перестреляю!

Он вскинул автомат и полоснул очередью по потолку. Сразу пять рваных дырок засветились в крыше. Вонь и пороховой дым заполнили салон.

Рахман подскочил к мальчишкам. Схватил за горло того, который сидел ближе к проходу. Встряхнул несколько раз. Голова пацана замоталась из стороны в сторону.

— Сколько тебе год? — Рахман нервничал, и нужные русские слова не приходили на ум.

— Что?

Мальчик не понял вопроса.

— Я тебя расспросил?… — Рахман начал размахивать автоматом.

— Ему четырнадцать, — ответила за парнишку пожилая женщина.

— Кто?! — В уголках губ Рахмана пузырилась пена, белая и липкая. — Кто тебя расспросил? Ты, старуха, сиди молчи!