День гнева

Восхищение и трепет подкрались к душе Маритона, когда он в десятый раз обращает взгляд живого ока и механического глаза на произведение архитектурного великолепия, воздвигнутого человеком в период заката торжества цивилизации. Окружённая со всех сторон различными высокими постройками и ровными рядами зданий, площадь имеет четыре ровных дороги, ведущих к сей славному результату творчества строителей и архитекторов. Глаз не может вместить всё совершенство искусства возведения памятных мест и огромные исполина-площади внушает только уважение к зодчим древности, ибо размеры её необъятны. Двести гектаров каменной брусчатки, гранита и мрамора, переплётшихся в великолепной симфонии градостроительства и установления зрительного доказательства монументальности и власти старой власти, существовавшей столетия назад, разместились прямиком посреди города. Своими размерами она превзошла в два раза знаменитую Площадь Свободы в Джакарте, что было преподнесено как доказательство превосходства древних Этронтцев.

Маритон с явным восторгом взирает на площадь и её памятники, зелёные насаждения и места отдыха в виде беседок из мрамора и гранита. Забавные, но строгие скульптуры показывают власть и моральные постулаты Империи, выбитые из нефрита и базальта. Изображения аскетичных монахов, строгих госслужащих, чья напряжённость отлично передаётся в холодном камне и базальте, библейских героев слава и святость которых отмечена златом и серебром и военачальников Рейха силу и величие которых решили увековечить в бронзе и меди, сменили груды разбитых камней, который были тот в период кризиса в городе. А в середине всего над всей площадью возвышается монумент верховного правителя — Канцлера — Императора Рейха. Высеченный из простого камня он величественнее и краше всякого памятника исполненного из драгоценных металлов. В пальто и с двуглавым орлом на плече — Канцлер стал национальным символом, истинным монархом растущей Империи, увеличивая её силу и напоминая всем о том, что времена цивилизация медленно возвращается из забытья, возрождается из собственного пепла.

Одно воспоминание о том, чем ещё пару месяцев назад была Площадь Единства, вызывает у Маритона приступ жалости от её убогости и восхищение мастерством имперских архитекторов, которые вернули её красоту и монументальную славу.

Созданная в далёких годах докризисной эпохи всеобщего благоденствия площадь стала олицетворением единства всей итальянской нации. Именно на ней принесли клятвы лидеры погибающей страны сохранить единство и несмотря ни на что оставаться единой силой — Север с Югом поклялись друг-другу в вечной дружбе, в лице представителей самых важных городов — Этронто, Милана, Венеции и Флоренции с севера и Рима, Новой Мессины с южной. «Но когда появляется личный интерес, клятвы между людьми имеют свойство рассыпаться», как говорил Флорентин, повествуя о том, что стало с Этронто и всей Италией. Маритон, воспитанный отцом на постулатах чести и долга не может до сих пор осознать, как можно предать многолетний труд предков во имя мимолётной и эфемерной цели. Когда разразился страшный кризис, каждый решил пойти своей дорожкой, заставив страну рассыпаться на сепаратистский север и юг, оставшийся верным Италии и это, такой подход к решению проблемы, где в центре всего стоит личная корысть и эго, Маритон призирает больше всего, испытывая злобу к лидерам и политикам давности. «Во имя лживых и несбыточных идей, они похерили страну» — грубо отозвался в мыслях мужчина. В конце концов, когда государство стало невообразимо слабо, каждый решился творить историю и жизнь самостоятельно, бросив агонизирующую родину на растерзание волкам. Этронто объявил независимость от пресловутой и надоевшей столицы — Рима, став огромным городом-государством, да и сама столица потом заявила о суверенитете от Италии, провозгласив «Светско-теократическое правление».

— Площадь Единства, — положив локти на балкон, усмехнулся уже вслух Маритон с явным сарказмом.

И у мужчины есть историческое право на это. Когда Этронто зажил свободной, либеральной жизнью, кризис и нищета накрыли город, заставив его разделиться на две противоборствующие стороны. И словно в насмешку над спесью правителей давних времён и человеческой веру в собственное постоянство, линия разделения между Северной Коммуной Этронто и Южной Монархией — Графством, прошла по Площади Единства, разрезав её пополам и обратив в постоянное поле боя, где день ото дня в беспощадной борьбе лили кровь родственники и вчерашние соседи. Город, разделённый идеологией по «Единству», обагрился от крови собственных же горожан и из райского места превратился в кроваво-красную баню.