День и ночь, 2007 № 11–12

Гулять было негде: площадь комнаты Балана в малосемейке была восемь квадратных метров. Порывшись в бумагах на столе, уже ничему не удивляющийся Петреску нашел большую папку. Надпись на ней гласила:

«Последняя любовь лейтенанта Петреску».

Вздернув брови, Петреску собрался было читать, как вдруг ручка на двери осторожно зашевелилась. Было ясно, что это не хозяин. Аккуратно отступив в закуток, где была раковина, Петреску присел, и прикрылся старым одеялом. Наконец, взломщик справился с замком и вошел в квартиру Балана.

* * *

Майор Эдуард оглянулся, и закрыл за собой дверь. Никого. Усевшись на диван, майор стал терпеливо ожидать свою жертву. К сожалению, Балан доехал до Кишинева. Поэтому оставалось одно: ликвидировать журналиста ночью, а смерть его свалить на пьяных соседей. Все это приходилось делать, естественно, из-за денег. Нет, майор вовсе не собирался присваивать эту сумму себе. Просто эти пятьдесят тысяч долларов были неприкосновенным фондом Службы информации и безопасности. Их показывали, и даже давали в руки агенту, если тот шел на крупную операцию, но затем агента приходилось обязательно убивать, потому что, лишись СИБ этих 50 тысяч долларов, организация оказалась бы банкротом. В общем, эти деньги сотрудники СИБ ласково называли «наш переходящий приз», и отвечали за них головой. Майор не страдал: он с удовольствием убил бы Балана даже бесплатно. Дело в том, что Эдуард писал в школе недурственные сочинения, но отчего-то его карьера человека пишущего не сложилась, после чего он возненавидел всех, кто зарабатывал на жизнь написанием текстов. К писателям он ненависти не питал (за неимением таковых в Молдавии), значит, оставались журналисты.

Деньги Эдуард едва выпросил у Константина Танасе, поручившись за них головой.

— Что хоть за операция? — поморщился заметно сдавший в последнее время шеф.

— На внедрение агентов в сеть арабских экстремистов! — бодро отрапортовал Эдуард, зная о любимом коньке Танасе.

Через полчаса он принимал в кассе эту вечную сумму, оставив расписку.

— Что это они такие грязные? — вздохнул он, пересчитывая купюры.

— Еще бы, — не поняла его кассирша, — ведь уже четырнадцать лет все, кому не лень, их мусолят…

Покряхтев, Эдуард достал из кармана пистолет, и начал любовно навинчивать на него глушитель. Тот выскочил из пальцев, и закатился под диван. Выругавшись, чекист полез за глушителем. Под диваном он повернул голову влево, и вдруг заметил, что занавеска, отделявшая закуток с умывальником, шевельнулась. Делая вид, что ничего не произошло, Эдуард нашел глушитель, навинтил его, аккуратно прицелился и четыре раза выстрелил.

— Эй, — тихо позвал майор затаившегося, как он думал, Балана, — вам плохо?

Майор не был кретином, просто на курсах повышения квалификации его учили, что затаившийся человек на идиотский вопрос, как правило, отвечает.

— Вы с ним в одной комнате, он за диваном, оба вооружены, — учил инструктор из ЦРУ, — вот вкратце ситуация. Не говорите ему: эй, выходи. Спросите что-то неожиданное. К примеру, — ты сегодня завтракал?

— Или: который час? — подал идею Эдуард.

— Совершенно верно! — поощрительно улыбнулся американец. — И даже если он не отзовется, то непременно рассмеется нелепому вопросу. Тут-то вы его и убиваете.

Эдуард еще раз вспомнил американца, и повторил вопрос:

— Вам плохо?

В закутке молчали. Что ж, довольно решил Эдуард, значит, убил. Майор встал, подошел к занавеске и дернул ее.

* * *

Лейтенант ничего не ответил на вопрос Эдуарда потому, что лейтенанту и в самом деле было плохо. Настолько, что он даже говорить не мог. Ведь под старым одеялом, которым Петреску укрылся в закутке с раковиной, нестерпимо воняло. Оно вообще попало в квартиру Балана по ошибке: журналист недавно, спьяну, снял его с бельевых веревок, приняв за свое. А одеяло-то было соседки, цыганки Светы, и ни разу за всю историю своего существования не знало стирки, порошка, и выбивалки. На бельевых веревках Светка его просто проветривала.

Поэтому, когда раздались выстрелы, и за ними и вопрос, Петреску ничего не говорил, а лишь давился рвотными спазмами. К счастью, лейтенант в тот день ничего не ел: некогда было. Петреску затих, подождал, когда незваный, как и он, гость, подойдет поближе, и вскочив, ударил того головой в живот.

Последнее, что увидел Эдуард, падая в дверь, — слезящиеся глаза Петреску. Потом майор перестал видеть, потому что умер. А умер он потому, что упал на нож, который вытягивал в руке Балан, вернувшийся домой, и услышавший подозрительный шум в квартире. Петреску рывком за воротник мертвого Эдуарда втянул в квартиру и совершенно ошалевшего Балана, рявкнув:

— Входите!

* * *

— Гуляй, пока сердце бьется!

Весело прокричав эту незамысловатую сентенцию, крестный отец жениха вскочил из-за стола, и шваркнул о стену хрустальный бокал. Официант ресторана, где гуляла свадьба, горестно сощурился, и тайком приписал к счету стоимость трех хрустальных бокалов. Но сейчас, — и официант, похожий на веселого бассета, — со счетом подходить было нельзя. Могли и побить.