День и ночь, 2007 № 11–12

Светало, но в комнате по-прежнему было темно. Балан, не любивший дневного света, всегда накидывал на окно клеенку.

— Понимаете, — торопливо заговорил Балан, — когда я увидел вас, то моя творческая, чего уж там, импотенция, прошла. Я понял, что вы — тот самый человек, который может стать героем моей книги. Конечно, вы выдуманный. Такой сильный, свежий, целеустремленный. Но, естественно, это должен был быть рассказ о любви! Поэтому, когда я увидел вас с этой бешеной девицей, которая лягнула меня на митинге студентов, я вообразил, что это ваша возлюбленная. И придумал название повести: «Последняя любовь лейтенанта Петреску».

— Где-то я это уже слышал, — произнес банальную фразу Петреску, тупо глядя на зеленую скатерть.

Петреску впервые пожалел, что не ходил в театр абсурда. Если бы ходил, подумал он, сейчас было бы легче.

— Ну, а при чем здесь я, если в вашей… этой… книге… обо мне нет ни слова?

— Понимаете, — виновато объяснил Балан, — дальше названия дело не пошло. Я сел писать книгу о выдуманном вас, но потом понял, что это будет книга о библейских событиях, написанных от лица второстепенных героев. Да, идея не нова, но я честно в этом признался устами своей героини, морской свинки. Помните место про «Сотворение мира за 10 с половиной недель»?!

— У свинок не уста, а рыльца, — поправил Петреску.

— Мой лейтенант, — засмеялся Балан, — вы формалист.

— Наверное, — вспомнив Наталью, и бомжа Мунтяну, ответил Петреску. — Хорошо, мой журналист. Что мы дальше-то делать будем?

— Надо что-то придумать вот… с телом.

Петреску глянул на Эдуарда и захохотал. Оказывается, все это время, до самого утра, Балан сидел на стуле, держа в руке нож, воткнутый в спину майора. Балан проследил за взглядом Петреску, и тоже рассмеялся.

— Что там с арабскими террористами какими-то? — спросил, утирая слезы, Петреску.

— Ерунда, но опасная, — смеясь, ответил Балан, — наши спецслужбы решили отличиться перед западными коллегами, и нашли здесь, в Кишиневе, Бен Ладена.

— А он и в самом деле здесь? — приятно удивился Петреску.

— А Бог его знает, — хихикал Балан, — я лично в это не верю.

— Ну, — задал уже привычный для себя вопрос Петреску, — а я здесь при чем?

— А я вашу фамилию сдуру ляпнул, когда меня про арабских террористов спрашивали, — гогоча, признался Балан.

— Неужели все делается вот так, по-идиотски?! — не рассердился Петреску.

— Вся наша жизнь, лейтенант, — закончил смеяться Балан, — цепочка нелепых событий.

— Этот мир, — согласился Петреску, — просто бардак какой-то. Я, пожалуй, уеду. Везде абсурд. Хочется чего-то… настоящего, что ли. Возьму вот свою женщину, и уеду.

— Я тоже уеду. А женщина знает, что она ваша?

— Боюсь, нет. Но, может, уговорю.

— А вы куда собираетесь?

— Хотелось бы в Испанию.

— Там взрывали метро. Вообще, в Европе уже бардак.

— Остров. Англия?

— США? Россия?

— И там, и там — маразм. Восток тоже отпадает. Везде если не террористы, то спецслужбы. Даже у нас, в Молдавии, теперь то же самое.

— Куда же податься? — закусил губу Петреску.

Искренне сопереживающий Балан вдруг всплеснул руками, и склонился к лейтенанту:

— Послушайте, лейтенант! Я знаю одно чудесное тихое местечко. Только вчера ночью оттуда…

* * *

Танасе, чувствуя, что еще несколько недель жары и дела по арабам-террористам его просто доконают (давление прыгало, как резиновый мяч, сумасшедший мяч, жаловался он жене) прошел в кабинет и смахнул со стола стакан. Константин начал пить. Закрыв дверь на ключ, директор СИБ дрожащими пальцами взял кассету очередной прослушки Петреску, и решил, что это последняя запись, которую он будет слушать. Потом Петреску надо будет брать.

— Тепленьким, — сказал еле дышавший из-за жары Танасе, и рассмеялся.

Выпив вина прямо из бутылки (за стаканом посылать было лень, но главным образом — стыдно) Танасе решительно включил диктофон. Отсутствие популярной мелодии внушило ему осторожный оптимизм: Танасе скрестил пальцы, и стал надеяться, что Наталья и Петреску поссорились.

— Я хочу сбежать из Кишинева. Я исчерпала этот город, и этот город исчерпал меня, — говорила курившая, видимо, Наталья.

— От себя, — Танасе с удовольствием отметил, что Петреску скучен, и потому смакует банальности, — не убежишь.

— Вые…и меня.

Танасе вздохнул.

— Оксюморон, — Петреску с удовольствием вставил в разговор слово, прочитанное вчера в пьесе Шекспира.

— Ничего подобного милый, — проворковала Наталья — оксюморон был бы, если бы я сказала: вые…и, не коснувшись меня.

— Заткнись, и становись на колени.

Наталья, судя по глухому стуку, так и сделала. Петреску на пленке и Танасе в кабинете громко засопели. Правда, по разным причинам.

— Ты ведь не впадешь в меланхолию, милый. Правда? — прервалась Наталья.

— Когда ты ведешь язык вверх, — после паузы отвечал Петреску, — ты ведешь его в самое сердце Господне.

Он тоже лиричный, угрюмо порадовался Танасе, и выпил еще. И его она тоже бросит.

— Так ты не впал в меланхолию, милый?..

— Какая разница?

— Мы так не… — маленькая пауза на то, в отчаянии подумал Танасе, чтобы сунуть в проклятого лейтенанта раскаленное жало, затем перерыв, — …не договаривались…