День и ночь, 2007 № 11–12

Если говорить честно, то у меня было два отца. Первый отец — Иван Макарович, он родил меня, всегда был для меня примером, и я до последнего дыхания сохраню добрую память о нем. Судьбе его и моей было угодно надолго разлучать нас, но мысленно мы всегда были вместе, всегда дорожили друг другом. Нет, наша дружба не была показной или показательной, но это было необыкновенно светлое чувство, о котором не нужно много распространяться, которое следовало лишь понять и предусмотрительно молчать о нем — не дай Бог вспугнуть или сглазить!

Вторым, названным, отцом был актер провинциальных театров, неуемный мечтатель и вечный неудачник Анатолий Васильевич Шварцман. В нем было столько душевного тепла, что оно могло согреть не только меня, а всех, кто встречался на его жизненном пути. Зато я не знал человека, которого бы он несправедливо обидел хотя бы раз в жизни. Он был всесторонне талантлив, не исключая удивительного качества альтруиста: людям — всё, а себе — что выпадет в осадок.

В романе «Ночь без сна» описана предыстория нашего знакомства. Вместе с труппой Минусинского драмтеатра он перебрался в Ачинск. Шварцману и его жене Нине, тоже актрисе, дали маленькую комнатушку в коммунальном доме. Там, помнится, были стол, два стула и железная односпальная кровать, которая отчаянно скрипела каждым своим ржавым болтиком и каждой своей пружиной. Под эту музыку засыпал и просыпался незаурядный интеллектуал и страстотерпец Анатолий Васильевич.

Когда кто-то из старожилов Ачинска сказал ему, что я бездомный, хотя и фронтовик, и живу в городе не первый год, он подошел ко мне на одной из репетиций и просто сказал:

— Селись у меня.

Я не переехал к нему и продолжал ночевать в театре, а иногда и в редакции газеты, где работал прежде, чем стать актером. У Шварцмана было просто негде повернуться. А вскоре его семья даже пополнилась третьим членом — родившимся сыном Аликом.

Но мне навсегда запомнился его редкий в наше богатое противоречиями время благородный порыв, и вскоре мы стали друзьями. Он был режиссером, и ни в одном из его спектаклей я не оставался без интересной роли. Это явление стало доброй для меня традицией, которую иногда с известной иронией подмечали недоброжелатели, а они, как у всякого творческого работника, были и у меня. Казалось бы, чему уж завидовать, ведь моя карьера артиста только начиналась. Но театр есть театр. Здесь способны завидовать даже твоей нищете.

Кроме театра, была у Анатолия Васильевича одна, но пламенная страсть. Он считал себя выдающимся охотником нашего времени. Может, и в Ачинск-то переехал только потому, что город окружают многочисленные озера, а охотился Шварцман лишь на водоплавающую дичь. Иной охоты он не признавал. Даже промысел зайца считал преднамеренным убийством с отягчающими последствиями.

— Есть же на белом свете и такие чудаки! — удивленно воскликнете вы и будете правы. Но слова из песни не выбросишь, особенно, если оно рифмуется с другим словом. А здесь именно тот самый случай.

Где-то в середине лютой сибирской зимы, на одном из концертов, я похвастался перед ачинцами, что в сорок втором году работал здесь бонификатором противомалярийной станции и что, как свои пять пальцев, изучил ближайшие окрестности города, особенно озера, в которых травил личинки малярийного комара.

Сообщая об этом, разумеется, я не знал, что выпускаю джинна из бутылки. Оказывается, именно такого специалиста по озерам и не хватало Анатолию Васильевичу для полного человеческого счастья. Где больше комариных личинок, там и пернатая дичь, а где дичь, там и охотничья удача.

С этого дня для нас троих и началась целая эпоха подготовки к весеннему охотничьему сезону. Почему для троих? Потому, что по традиции на Руси всё делится на троих. К нам примкнул третий, актер и такой же, как Шварцман, заядлый охотник Георгий Михайлович Горский. Это о нем я писал в «Ночи без сна», где он фигурирует как благородный отец. Каждый день мы говорили только о селезнях и утках, каждый день проходил в поисках подходящих пыжей и зарядке патронов. Попутно плелись из шпагата самые современные маскировочные сети, которым не было равных по качеству ни в Ачинске, ни за его пределами. А сколько баек довелось мне услышать тогда холодными зимними днями и ночами!

А время тянулось медленно — неторопким черепашьим шагом. Всё, о чем можно сказать, давно уже было сказано. Мы понимали не только одни слова, но и взгляды, и даже молчание. И от этого нам стало жить и неинтересно, и тоскливо.

Бодрило лишь одно бесспорное обстоятельство: он должен наступить, тот самый счастливый день. И он наступил где-то в мае. Под могучим натиском весны намылился и сошел снег на озерах. Репетиций уже не было, потому как театр готовился к ответственным летним гастролям.