День и ночь, 2009 № 01–02

Одних гоняли, другие молчали — и всё терпели это. Вот и дотерпелись. Вот все и прибежали, куда совсем не все хотели прибежать, правильно, говорю? Кивают: мол, правильно. Да, а теперь вот вернуться не можете. Ослабели. И думать — тоже ослабели! За вас всё время думали, жизнью вашей руководили. При вас разоряли крестьянство, вас разоряли! Гоняли из барака в барак, из района в район, а вы терпели всё это, и вас сделали «перекати-полем», а как ещё называть «вербованного»?. . Терпели? Так что же сами-то с себя теперь не спрашиваете? Почему—с нас или с кого другого? Не с себя?

...Виктор Петрович ладонью стукнул по столешнице, словно вбил в неё этот вопрос. Затем ладонью же, мягко, огладил чистую скатерть перед собой и негромко, может быть, чуть успокаиваясь внутренне, добавил к сказанному:

— Может быть, потому, что в России и всегда-то на писателя смотрят, как на царя: то почитают, как Бога, то с божницы скидывают, да ещё передерутся из-за этого; то опять на божницу сажают — до очередной смуты. И уж после его смерти начинают разбираться, что такого этот писатель и почему сказал миру.  И что должен был сказать.

Он откинулся на спинку стула и продолжал, не ослабляя сдержанной тихой яри, видно, мысль наболела и продолжала болеть, грызть сердце:

— Да ничего я никому не должен, как не должен ничего, во-первых, каждый фронтовик, а я войну-то прошёл, как многие миллионы русских мужиков. И готов повториться: вдумайтесь же, вот только перед юбилеями Победы снова запели в России песни военных лет, да заговорили хоть более или менее слышным голосом о фронтовиках, подарки им придумывают. А раньше-то, все эти годы, что же — их не было рядом с нами, униженных и оскорблённых? И что же — народ не видел всего этого? Видел и молчал или уж протестовал очень слабо.

Тут вот интересный был выпущен Указ президентский — читали, наверно? — не брать налог с подарков фронтовикам. А многим ли и во многом ли этот Указ поможет, особенно если учесть, что, во-первых, их, фронтовиков, совсем уже осталось мало. А во-вторых, всё равно, «младое племя» за всё спрашивает со старшего поколения. Плохо воспитанное, а то и вовсе не воспитанное в уважении к собственной истории, к родителям, оно, это поколение, считает: вы, старшие, в ответе за прошлое и должны сделать то-то и то-то, чтоб лучше вокруг стало. На каждом шагу убедиться можно, что такой спрос и фронтовикам предъявляется, что они тоже должны!

А вот не должен я ничего и никому. И всем имею право так ответить — как и каждый фронтовик настоящий имеет право ответить, или тот, кто для фронта в тылу работал от зари до зари. Мы все, фронтовики, расплатились уже перед прошлым и будущим, а тем более перед настоящим. Расплатились всем: и кровью, и жизнью, и детьми. Вот и я, как многие из фронтовиков, работаю и до своих последних дней, даст Бог, буду работать. И никому ничего не должен. Моя жизнь теперешняя, как и каждого живого ещё фронтовика, защищена такою кровью, такими муками, такими жертвами — что никому ничего мы не должны. А то приходилось слышать и такое, что, дескать, мы, народ, вас, писателей, кормим.

Как это он, народ, меня кормит?!

Мне однажды председатель колхоза тоже так сказал — мы, мол, вас кормим. В Вологодской области было, когда жил там. Выпили мы с ним по особому поводу: выставка у него была, обязательство у него было. Столько-то продукции он должен был своим колхозом доблестным дать, а колхоз-то бедный был. И вот вижу, перед ним лежит обязательство на столе — 64 тысячи рублей: столько, значит, прибыли дать государству. А рядом, на столе же — два выпуска «Роман-газеты», как раз с моим «Последним поклоном».

Я говорю ему: посмотри, сколько стоит «Роман-газета», тираж посмотри. Это — моя продукция, три миллиона тираж.

— Вишь ты, процедил он чуть не сквозь зубы, гонорара-то огребё-ё-шь, и аж губки поджал: гонорар этот немыслимый представил себе.

Посчитаем, говорю ему. По рублю за экземпляр — это уже три миллиона выпуск, а два выпуска — шесть миллионов, так? Я лично получил за это за всё четырнадцать тысяч рублей, по 7 тысяч за один выпуск. Остальное взяло государство. Для чего — не отвечу, не знаю, может, для вашего же вот колхоза. А ты говоришь «Мы тебя кормим». Так кто кого кормит-то? От одного, говорю, выпуска два с лишним миллиона рублей прибыли государству, а ты со всем своим колхозом собираешься 64 тысячи дать. Убытков, говорю, ты принесёшь 64 тысячи, а не прибыли, если по совести-то считать... Да если ещё прибавить всё, что издавалось и издаётся у писателей наших за рубежом, и сколько от всех этих изданий доставалось и достаётся посейчас самим писателям, которые были обобраны тем самым государством. Куда всё это девается — не видно. Пошло, наверное, на пропой кому-то.

Вот так и жизнь каждого фронтовика прошла, как говорится, для государства. А лично для него, для всех нас, фронтовиков, она прошла безгонорарно. Очень мало нас в живых осталось.