День и ночь, 2009 № 03

Разлито в воздухе тепло:
берёза листья распускает,
рассвет озёрное стекло
туманной ватой протирает.

Вовсю токуют глухари,
на солнце отливают перья
то светом утренней зари,
то — голубого завечерья.

И золотисто-синий свет,
струящийся с небес на поле,
как радость уходящих лет,
как ощущенье вечной воли.

Взойдя на шаткое крыльцо,
стою, до пояса раздетый,
ласкают плечи и лицо
луч золотой, весёлый ветер.

Не верю даже, что зимой,
когда мороз гремел, как сабля,
душа, объятая тоской,
до самой сердцевины зябла.

Встречая новую весну,
я понимаю, как впервые,
что всё на свете прокляну,
но не рассветы золотые.

Туман лохматый и седой
над чёрным днём завис…
Ты забрала любовь с собой,
как забирают жизнь.

«Верни! — тебе кричу я вслед. —
Моя любовь — моя!»
Но лишь молчание в ответ,
как сон небытия.

Запрусь в избе — и не зови.
Налью стакан вина
и выпью за помин любви,
как в горе пьют — до дна.

Предзимье… Человек бредёт
через поля, как через годы:
и тащит груз своих забот,
как скот, не знающий свободы.

О, сердце русское, скажи:
когда цепей порвутся звенья,
в какие бросишь мятежи
своё великое терпенье?

Но сердце бедное молчит.
И человек меня не слышит.
Плывёт шуга, мороз трещит,
и ветер оголтелый свищет.

Ничего я вспомнить не успел,
как, простившись с веком, постарел.

И не важно, что в руках пока
столько силы, что свалю быка.

Главное — души высокий свет
потускнел, сошёл, как снег, на нет.

А коптить, как треснутая печь,
ах, постыло… Не об этом речь.

Лютик, вейник, незабудка
Расстилают свой ковёр,
и чирок — шальная утка —
поднимается с озёр.

Дремлет старое крылечко,
тяжелеют небеса,
и над замершим заречьем
ходит, ухает гроза.

И в кругу высоком бора
снова ранит душу грусть:
ох, не скоро, ох, не скоро
я теперь сюда вернусь.

Ольга Григорьева Летоход