День козла

А еще он должен повстречаться с народом, и сказать ему… сказать ему… что? Разве мало он наговорил в последние десять лет? Кажется, все уже растолковал, всем, что да почему… Так нет, все лезут и лезут, то скажи, скажи это. Жена какую-то бумажку с текстом приготовила, носит ее чуть ли не в бюстгальтере, прячет от посторонних глаз, даже ему прочесть не дала – огласишь, мол, на митинге. Короче, что-то вроде политического завещания. Ну да, скоро ведь президентские выборы… Да хрен с ними со всеми, он свое отпрезидентил, пусть теперь другие попробуют! Что там, в бумажке? Очередная брехня про его железное рукопожатие и прекрасное самочувствие? Или рассказ о встречах с «друзьями» Рю, Гельмутом, Биллом? Да пошли они, такие друзья! Вот раньше, помнится, у него были друзья! С ними ж говорить ни о чем не надо было. Посидели, выпили, помолчали, и – разошлись. А хорошо-то как становилось, господи!

Ничего ему больше не надо. Он устал и хочет просто дожить, пока часики тикают, – без политики, знахарей, сук этих – журналистов. Он же старик, в конце концов. Его место – в кресле-качалке. А еще лучше – на завалинке деревенского дедовского дома, теплого, рубленного, где детство прошло, и где ты знаешь каждый сучок, каждый гвоздик – сам же вбивал. Как хорошо-то, господи… Денек летний бревнышки да косточки греет, цветочки какие-нибудь под ногами растут, травка, воробышки в пыли бултыхаются– а ты смотришь на все спокойно, прощально… А время течет медленно-медленно в неторопливом деревенском бытие, и прожить так, созерцая и понимая все мудро, можно еще и год, и два – целую вечность! А мимо тебя проходят люди, которых ты знаешь сызмальства, и они знают тебя, здороваются с уважением к твоей старости, и ты киваешь степенно в ответ… Хорошо-то как, господи! Но он лишен даже такого вот стариковского счастья. Его, бывшего президента, таскают по всей стране, везут за границу, заставляют рассказывать о себе небылицы, зачитывать длинные, подготовленные кем-то речи, давать интервью, в которых вопросы и ответы строго отредактированы заранее, предлагают подписывать якобы собственные мемуары, настроченные каким-то обалдуем, ничего не понявшим в его, бывшего президента, жизни…

А ночь все длилась и длилась, гремел по крышам чужого ему жилища железный ветер, хлестал в стекла ледяной дождь, рокотал гром, и чем ярче сверкала молния, тем беспросветней наваливалась давящая тьма.

– Мать… А, мать? Ты где? Есть тут кто живой? – позвал он опять. И опять ему никто не ответил. Он заплакал беззвучно, не утирая теплых, никому не видимых слез.

По ком плакал он в тоскливой ночной глуши? По себе, несчастному, по себе…

XXIII

Крепко выпив накануне с хлебосольным соседом, Сорокин все же нашел в себе силы проснуться в заданное время, около семи утра, и с удивлением обнаружил, что Николая Прокопьевича – вот ранняя пташка, истинный селянин – в номере уже не было. Зато на прибранном чисто после вчерашнего задушевного вечера столе красовалась бутылка запотевшего, не иначе только что из морозильника, пива и плоский, как башмачная подметка вяленый лещик.

Ахнув жадно, большими глотками, стакан пива, Сорокин, теребя соленую рыбку, едва не до слез умилялся – надо же, какой души человек! Он-то, майор, доведись ему проснуться и уйти раньше соседа, сроду бы не догадался так-то о нем позаботиться. «Ч-черт, – подумал контрразведчик, – надо к вечеру, когда все закончится, пивка да водочки прикупить, на закусь чего-нибудь. А то, действительно, нехорошо получается. Как приживалка при гостеприимном хозяине!»

Утолив жажду, Сорокин принялся собираться. Умывшись и тщательно почистив зубы – не хватало еще перегаром дышать, Коновалову это явно не понравится, вдруг заложит начальству! – он открыл «дипломат», обычный с виду чемоданчик, вскрыть который, однако, не зная кода, можно было только с помощью газовой горелки, и достал из потайной ячейки наплечную кобуру и пистолет «Макаров» с двумя магазинами. Закрепив оружие под мышкой, майор со вздохом натянул легкую куртку-ветровку. Утром, конечно, еще ничего, прохладно, а днем придется попотеть. Но, увы, другого способа скрытного ношения пистолета пока не придумали. Можно, конечно, сунуть его за ремень брюк, прикрыв сверху полой рубашки навыпуск… Сорокин вспомнил вдруг, как будучи еще молодым лейтенантом, переодетым в гражданку, проделал так-то, а потом, забравшись в переполненный троллейбус, подняв руку и уцепившись за верхние поручни, заметил вдруг округлившиеся глаза двух девчушек, сидевших напротив. Рубашка на нем задралась, и они увидели торчащую из-за пояса рукоять пистолета. Помнится, он еще хмыкнул про себя тогда и продолжал стоять так, будто невзначай, демонстрируя девицам оружие – знай, мол, наших!

Но то время давно ушло, и пистолетом за пазухой или в штанах нынче никого не удивишь, да и относится к боевому оружию, особенно после Чечни, майор стал по-иному – как к нужному инструменту, не более…