День красных маков

– Но ведь это не навсегда… – Голос Мартина был тихим, глаза неотрывно смотрели в пол. Вид у него был озадаченный, словно он только что понял, как нужен Поппи. Это разозлило её ещё больше – она-то ни о чём другом не думала, а он задумался лишь теперь.

– Мне наплевать, навсегда или нет. Разве ты сам не видишь? Какая разница, на год ты уходишь или на одну ночь – всё равно это слишком долго. Ты бросаешь меня здесь, где холодные тоскливые зимние вечера и где на лестнице шатаются наркоманы. Что мне тут делать? Скучать по временам, когда я веселилась в компании чокнутой бабули? Но ты не волнуйся обо мне, Март, ступай вперёд за приключениями, докажи себе то, что хотел доказать. Я как-нибудь без тебя справлюсь, ты понял?

Ей хотелось не спорить с ним, а обвив руками его шею, повиснуть на ней. Хотелось посильнее прижаться губами к его губам и целовать, целовать на будущее, когда тоска по нему станет невыносимой. От боли было так плохо, что даже трясло; этой дрожью питался растущий гнев. Когда Мартин ушёл, Поппи даже стало немного легче, потому что исчез страх его неминуемого ухода. Теперь он сменился данностью отсутствия, с которой было как-то проще смириться. Снова и снова Поппи проигрывала в голове их ссору, прокручивала все слова, обдумывала все поступки… осознавая, что лишь она одна страдает от этих назойливых воспоминаний. Мартин называл её раздумья гнетущими, но ей они помогали понять, что случилось и почему, помогали найти ответ или, во всяком случае, разумное объяснение. Иногда, конечно, и объяснения не было – ведь скандалы часто возникают просто от усталости, от раздражения или по какому-нибудь ещё незначительному поводу. Но для этой ссоры не было ясных причин. Ведь дело было не в том, что он не пропылесосил как следует ковёр, не опустил сиденье унитаза, не убрал молоко в холодильник. Случилось что-то гораздо серьёзнее. Оба были так напуганы, что боялись даже признаться себе в этом страхе. Вряд ли они смогли бы объяснить по порядку всё, что их пугало. Конечно, они боялись разлучаться так надолго, боялись оторванности друг от друга и одиночества; эти страхи лидировали поочерёдно. Но был и ещё один, о котором молчали – страх, что Мартина могут ранить или убить. Эта мысль была слишком ужасной, чтобы говорить о ней вслух, но они прокручивали её в голове снова и снова, скрывая свою тревогу друг от друга, отводя и пряча в подушку глаза. Поппи хотела сказать ему, что, если его ранят, если он ослепнет, потеряет руку или ногу, она примет его любым. Конечно, будет нелегко, но Поппи не станет любить его меньше, а значит – они справятся, они с чем угодно справятся. Во всяком случае, она верила. Была и такая мысль – за бокалом вина рассказать Мартину, что только благодаря ему её жизнь чего-то стоит. Он – единственный, на кого всегда можно положиться, и Поппи не жалеет ни об одной минуте, проведённой рядом с ним. Она хотела сказать, что за их короткое счастье отдала бы пятьдесят лет жизни. Конечно, он и так знал, что она будет скучать о нём каждый день, каждую секунду и никогда не позволит другому мужчине прикоснуться к ней. Был только Мартин, навсегда, и мысли о других были Поппи противны. Она состарится одна, окружённая лишь воспоминаниями; хуже всего будет, конечно, что их дети никогда не появятся на свет.

После нескольких дней раздумий Поппи охватило мучительное чувство вины. Как она могла с ним ссориться, вместо того чтобы согревать и дарить уют, зная, что он отправится воевать так далеко, в чужой мир, где нет ни тепла, ни любви, ни ласки? Когда по прошествии времени эти чувства притупились, осталась ноющая боль одиночества. Полгода, сто восемьдесят дней – не важно, как часто Поппи вспоминала прошлые шесть месяцев, пролетевшие очень быстро; предстоявшие виделись вечным приговором.