День лисицы. От руки брата его

Джонс пошел в участок и целый час неслужебного времени потратил на докладную записку обо всем, что услышал от Бейнона. Наутро он передал ее по начальству и весь день ожидал, что его вызовет инспектор Фенн.

Вечером, когда он уже собирался домой, сержант вручил ему его докладную записку. Поперек ее инспектор размашисто написал синим карандашом: «Прошу ничего больше не предпринимать». «Прошу» было трижды подчеркнуто.

20

Первый год в Нортфилдсе прошел довольно легко. Брон был пациент тихий, к таким персонал относится благожелательно. Он не доставлял никакого беспокойства, ни на что не жаловался, не писал зажигательных писем, не требовал встреч с начальством, выполнял работу, которую ему поручали. Вскоре ему разрешили свободно ходить по всей территории и перевели в привилегированный блок «А».

Нортфилдс считался не тюрьмой, а больницей для тех, кого к преступлению привела душевная болезнь, но Брон вскоре убедился, что даже и здесь плохо быть явно сумасшедшим. Оказалось, и здесь существует своего рода сословное разделение, почти такое же, что было знакомо пациентам и вне этих стен, одним на радость, другим на беду. На верху здешней общественной лестницы стояли люди сравнительно обеспеченные, спокойные, владеющие собой, внизу — немощные, бедные, безнадежно слабоумные. И те, кто принадлежал к разным слоям, почти не соприкасались. Беспокойные, буйные, «трудные» пациенты жили в плохих условиях, без удобств, точно в казарме, тогда как у привилегированных были отдельные комнаты и им разрешалось иметь кое-какие домашние вещицы. Пролетарские низы смотрели наверх с завистью, аристократическая верхушка относилась к ним со страхом и отвращением.

Но всех их судьба отдала здесь на милость Ее Величества, и все они равно были наказаны безбрачием. Мужчины и женщины (узники и узницы) встречались только на концертах, где были строго отделены друг от друга, а аристократы — еще на балу по случаю рождества. Здесь постоянство выражали взглядами и жестами, обращая их всегда к одному и тому же предмету любви, а непостоянство — обращая те же знаки то к одному, то к другому; этими кивками и улыбками и ограничивалась вся гамма отношений между полами. Во время танцев на рождество, к которым допускались сравнительно нормальные пациенты, можно было осторожно прижаться друг к другу, обменяться записками. Так мотылька любви здесь неукоснительно заталкивали обратно в кокон.

Следуя советам Далласа, Брон быстро освоился, вновь зажил ясной и понятной жизнью, и первое время, которое новички обычно проводят на больничной койке, долгими неделями, а то и месяцами не в силах примириться с тем, что жизнь их так жестоко искалечена, для него прошло незаметно. Одна из первых книг, взятых им в превосходной нортфилдской библиотеке, была «Краткие жизнеописания» Обри; случайно открыв страницу с рассказом о думах и чувствах Джона Хоскинса, заключенного в лондонский Тауэр, он прочел: «… через узенькую щель он однажды увидел ворону, а в другой раз коршуна, и зрелище это доставило ему немалую радость». Брона это ничуть не удивило. Он понимал, что, где бы ни оказаЛся человек, куда бы его ни втиснули, способность радоваться не отнимешь. Свои дни в Нортфилдсе он волен был делить между работой в библиотеке и в саду, и то и другое одаряло его тихой радостью — насколько он вообще способен был радоваться.

В блоке «А» важнее всего было доказать, что ты психически нормален, и оттого многие узники утверждали, будто оказались здесь только благодаря тому, что во время следствия и суда ловко прикидывались помешанными. Считалось так: у человека, который сумеет убедить директора, будто он только прикидывался сумасшедшим, больше надежды в конце концов отсюда выйти, чем у настоящего сумасшедшего, даже если он явно полностью излечился. Брон не скрыл, что он, видно, был жертвой сложных галлюцинаций и, возможно, совершил убийство, в котором он признал себя виновным, но ничего об этом не помнит. Откровенность эта несколько ухудшила условия его жизни в Нортфилдсе, и два доброжелателя, один из которых удавил любовницу, а другой столкнул со скалы незнакомого человека, посоветовали ему передумать и как можно скорее через кого-нибудь из сочувственно настроенных служащих дать знать директору, что на самом деле он ловко провел судей.

Несмотря на лечение, Брону по-прежнему казалось — все, что признали игрой больного воображения, доподлинно с ним произошло. Он не переставал поражаться, как ясно, со всеми подробностями сохраняет его память неправдоподобное приключение с Уэнди. И однако Даллас тогда оставался непоколебим.

«Всего в несколько секунд мозг способен создать иллюзию целой жизни. Вы — жертва самообмана».

«У нее на ноге черная родинка, под самой коленкой. Может быть, полицейский врач осмотрит ее и проверит?»

«Об этом и думать нечего. Ведь она-то не совершила никакого преступления».

«Да, верно. Просто я бы тогда успокоился, вот и все. Ну да ладно».

«Лучше поверьте мне на слово, что никакой родинки не существует».

Даллас приехал к Брону в Нортфилдс.

— Ну, как вам здесь нравится?