День между пятницей и воскресеньем

Врать не пришлось. А она просияла, поправила платок и стала тихонько петь, но на этот раз не в небо, а только им двоим. Что-то красивое и нежное. Он как будто узнал эту песню, потому что она тут же откликнулась у него внутри, как будто зазвучала где-то в голове и в сердце, а Фериде поднялась, и сняла туфли, и стала петь громче, а руки у нее стали танцевать, поднялись к небу, повели ее под деревья, и она танцевала, кружилась, и тут он точно понял, что умер, потому что это уже наверняка был рай. То ли во всем виноваты были тени в этом саду, то ли свет от луны так падал, но он вдруг увидел, что она вовсе не старая, его Фериде, а она вдруг скинула платье, и тут он поднялся из своих подушек и не мог поверить глазам — она не была дряхлой и не была толстой и неповоротливой, она была юной и гибкой, как лоза, у нее была талия, и тонкая шея, и грудь, и бедра, он видел все-все под тонкой рубашкой — больше ничего на ней не было, — а она все танцевала и танцевала, и музыка в ушах у него вдруг заиграла так громко, а может, это была и не музыка, а сердце, которое стучало: гюм-гюм. «Только танцуй, — повторял он ей про себя, — пожалуйста, только танцуй». И тут упал у нее с головы платок, и он увидел, что у нее коса — толстая, как у девушки, длинная, почти до пояса. Он подумал, она испугается, перестанет танцевать, и тогда у него остановится сердце, он молился, чтобы она не перестала, и она не остановилась, она танцевала. Босиком, по земле, маленькие белые ступни мелькали, как рыбки в море, руки летели, как птицы в небе. Вдруг она повернулась к нему, нагнулась, ухватилась за белый подол и сбросила рубашку, и осталась как есть — только его, словно прокричала ему: смотри на меня, я же твоя, вся твоя, хаятым, жизнь моя, только твоя! И что хочешь со мной, то и делай.

Он вскочил и бросился к ней, а больше ничего и не помнил, так это было сладко, так было горячо. И полетели на землю подушки и покрывала. И все звезды, и месяц, и все лунные тени в ту ночь убедились, что любили эти двое друг друга как молодые. Как будто так хотели пить, что никак не могли напиться, как будто так долго шли друг к другу, что теперь никак не могли оторваться.

Розановы. Сейчас

Как только семье Розановых показалось, что жизнь изменилась и им удалось обмануть коварную болезнь своей мамы и бабушки — никогда она не была еще такой счастливой и такой спокойной, — как Лидия Андреевна вдруг стала сдавать. Ниночка первой заметила, что бабушка начала медленнее говорить и забывать самые простые слова. Она пыталась найти им замену, но ее саму это явно раздражало. Позавчера она увидела в руках у Славы ножницы и спросила, что это за инструмент, а этим же вечером не могла вспомнить, как включить электрический чайник, за последнюю неделю она дважды потерялась в доме — не могла найти ванную и свою комнату, а когда у нее не получилось почистить яблоко, разозлилась и расплакалась от отчаяния.

После той ночи, когда Леонид впервые остался у них, они устроили небольшой семейный совет. Леонид сам попросил об этом.

— Я хочу сказать вам спасибо, — начал он.

— За что? — удивилась Мила.

— Что вы не выставили меня за дверь. Что не подали на меня в суд за то, что воспользовался беспомощным состоянием вашей бабушки.

— А такое возможно? — удивился Слава.

— Прецеденты были, — кивнул Леонид Сергеевич.

— Я сегодня говорила с ней, — сказала Вера. — Она спускалась на кухню рано утром. И я тоже хотела поговорить с вами, Леонид Сергеевич, я хотела сказать вам спасибо. Я не буду продолжать, если позволите, потому что накрасила ресницы, а если продолжу, то непременно расплачусь, а мне на работу и перекрашиваться некогда. Вот.

— Она правда счастлива, — сказал Дима. — Я очень давно не видел ее такой. Очень давно. И состояние у нее, конечно, с одной стороны, беспомощное, но с другой — Лидия Андреевна пока очень четко может выразить свое мнение и дать понять, чего она хочет, а чего она не хочет. С вами быть она хочет. Это очевидно.

— Я хотел бы забрать ее к себе домой. Это было бы правильно и по-мужски.

— Нет, — сказала Мила.

— Подожди, пожалуйста, — осторожно он ее остановил. — Я прекрасно оцениваю ее состояние и понимаю, что мою мужскую гордыню мне сейчас стоит засунуть подальше. Переезды сейчас не для нее.

— Мы хотели бы попросить вас переехать к нам, — сказала Вера. — Мы уже тоже успели обсудить этот вопрос. Маме с вами лучше, это очевидно. И это самое главное.

— Мне неловко…

— Леонид Сергеевич, — вступил Дима, — в нашей ситуации, грубо говоря, совершенно неуместно говорить о ловкости или неловкости. Тут все очень просто. Мы хотим, чтобы наша мама и бабушка была с нами как можно дольше. Вы хотите того же. Оставайтесь у нас, пожалуйста. А там будет видно.