День между пятницей и воскресеньем

— Ты знаешь, я тоже думал, что ради благодарности, но нет. Ни при чем тут, Лень, благодарность, мне не надо говорить «спасибо, я тебе очень благодарна», даже если искренне, мне нужно именно это, когда без слов — когда глаза горят и на шею. Всплеск какой-то, порыв. Ради этих чувств. Много разве у нас в жизни поводов, чтобы — бах — показать чувства? Не сказать про них, а показать. Ярко так, честно. Как фейерверк. Я ведь всегда за то, чтобы по-честному, Лень, ты меня знаешь. Не люблю врать, да и не умею, на лбу сразу все написано. Хотя пару раз в жизни соврал, да, но там по-другому нельзя было, а в любви никогда не врал, нет. Радость должна быть честная, любовь честная. Честное счастье. Да пусть маленькое, мещанское, но счастье же, Лень. Вот это самое: когда она к тебе на шею, потому что по-другому не может, потому что она же в этот момент счастлива. И вокруг как будто фейерверк, наш собственный. Да и это на самом деле не самое главное… Что-то я навертел сейчас, да?

— Есть маленько. Запутать меня хочешь? Я вообще-то тоже уже выпил.

— Сейчас, подожди, самое главное. Этот весь фейерверк, когда глаза, когда щеки горят, — это все бывает, знаешь, когда? Только когда она тебя любит. А говорить ничего не надо. Тем более вот это дежурное: «Да, я тебя тоже люблю». Или «спокойной ночи, любимый», а сама отвернулась и маску на лицо. Любовь, она же вот в этом…

— Когда к тебе на шею, я понял.

— Когда на шею, да, а еще когда шла куда-то, а потом вдруг вернулась и поцеловала… Просто так. Когда ты заснул, а она тебя гладит потихоньку или укрыла потеплее. Когда смеется, хотя ты ничего особо смешного не говорил, но она так тебя любит, что не может не смеяться. Хоть и шутки твои дурацкие, и сто раз она их все уже слышала. А смеется. Потому что хорошо ей с тобой. Было у тебя ведь такое, да?

Леонид смотрел в сторону и ничего не говорил.

— Знаю, что было. У тебя как раз и было. А я все только мечтал. Чтобы смотрела на меня и светилась. Чтобы шуткам моим смеялась. А если я приходил весь загруженный, весь в проблемах, то мог бы ей рассказать, поделиться. На мне же огромная корпорация, Лень.

— И тебе надо, чтобы Тамара выслушала, сказала, что понимает, и пожалела?

— Не, Лень. Чтобы молча взяла и разделась. А можно даже не раздеваясь. Выслушала, сняла бы трусики, расстегнула бы мне штаны и… И к чертям бы собачьим улетели бы все мои проблемы.

— Тихо-тихо, я и не знал, что ты у нас такой герой-любовник! Тут дети, а ты прям разошелся.

— Нет тут никаких детей. Тут бар. Я работал всю жизнь как… как…

— Как вол?

— Нет, Лень, как баран. И все ради нее, а потом ради детей тоже. Я всегда надеялся, вот я приду с работы, поздно, я устал, а она ждет меня, смотрит в окно и бегом бежит вниз по лестнице меня встречать. Просто потому что рада. Соскучилась.

— Коль, ну куда ей сейчас бегать, она ж не девочка уже.

— Да она и девочкой ни разу не бегала… Знаешь, наверное, с самого начала у нас не так все пошло. А я, дурак, ничего и не понял. Мы как поженились, она стала вести себя как принцесса. Ну, а я подыгрывал. Думал, это просто в шутку. Потом вдруг шутки начались уже в мой адрес. Такие, знаешь, на грани…

— Да знаю я Тамарины шутки.

— Вот-вот. И я все время думал, да ну, ладно, просто такой характер, просто такая у нас манера общения: я козел, она принцесса. Игра такая. Любим друг друга до обморока, но притворяемся. Подкалываем. Может, это ее, грешным делом, заводит, в конце концов? Такое я даже думал.

— Если она будет днем тебя унижать, то это намек на что-то эдакое ночью? Серьезно? Так вот это что у вас, оказывается!

— Да ну тебя к лешему… Вообще не так это у нас! Это у других, наверное, так. А у нас днем унижать и обзывать, а ночью наорать и отправить спать на раскладушку. Вот как-то так у нас всю жизнь. Что-то виски крепко тут заводят, в этом аэропорту.

— Тогда это странная игра.

— Угу. Один все время проигрывает, а второй — королева.

— Слушай, ну ты мне рассказывал, конечно, всякое было, но потом как-то все налаживалось?

— Да ничего не налаживалось. Это я только рассказывал. Знаешь, как в штрафбат я попал. Два раза только было, когда она «понормальнела», потеплела ко мне. Это когда я ее папашу из тюрьмы вытаскивал и когда мать ее отправлял в Германию на операцию.

— Да, папаша ее сильно тогда отличился с этой приватизацией. Что они там приватизировали, корабли?

— Ага, крейсеры целые. Вот времена были с этими ваучерами. Кто-то свой за бутылку водки продал, а кто-то, вон, заводы-пароходы прикарманивал. Папаша Тамаркин от жадности с кем-то влиятельным поделиться не захотел, вот и подставили его хорошенько. Лет на двадцать бы загремел, как пить дать.

— Так только за спасение папочки, царство ему небесное, Тамара тебе благодарна должна быть пожизненно.