День накануне

— Так чего же мне всё-таки делать?

— Послушаешь, о чем он будет говорить, и напишешь короткий рапорт.

— А мне самому встревать?

— Ну, если начнет выступать против властей, можешь поспорить или сказать что-нибудь так, для смеха, ну, знаешь, как бы в назидание.

— Как?

— Ну, пожуришь по-отечески. А в общем-то прикинься дурачком. Прими пятьдесят грамм для куражу, чтоб видно было, что ты под мухой.

Начальник засунул бумагу в папку, закрыл ее и сказал, понизив голос:

— Если честно, то хрен их знает, чего им надо. — Взглянул на часы и добавил: — Ну, трогай! Через десять минут у тебя автобус.

Дорога была пустой. Нашего забавного знакомца не было видно, наверное, скрылся за поворотом и успел уже сесть в автобус или зашел в закусочную. Я шел не спеша, обходя лужи, и, кажется, улыбался самому себе. Я был счастлив, что всё уже позади. Но разве он, выходя из Дома культуры здесь, в Подлесье, не сказал мне: до свидания?

Минута, когда все языки мира… (перев. Е. Барзова, Г. Мурадян, 2002 г.)

Вчера, когда я сюда приплыл, было уже темно. В комнате меня ждали постеленная кровать, зажженная керосиновая лампа, под лампой — тарелка с мясом, два ломтя хлеба и большая фарфоровая чашка со студеным молоком. Я устал и быстро заснул. Только сейчас я заметил над кроватью образ Христа. Христос был в скромной голубой одежде, голову венчал тонкий серебряный нимб — единственный символ его божественности. Если б не это, он казался бы совсем земным. Его белая, тонкая, чуть приподнятая рука как-то несмело, неофициально приветствовала меня и призывала только к покою и терпению — ничего более. Не знаю почему, но я подумал, что это не католический Христос. Я подошел к окну, раздвинул занавески и посмотрел на небо. Оно было очень светлое, почти белое, словно покрытое чертежной калькой, но облаков не видно.

Я немного постоял, прислушиваясь, потом достал из чемодана мыло и полотенце и постучался в дверь, которая, как мне казалось, ведет на кухню. Никто не ответил. Я толкнул дверь и вошел в кухню. На столе, покрытом белой клеенкой, стояли две тарелки, две чашки и деревянное блюдо с нарезанным хлебом. На стене между окнами висели часы с фарфоровым в цветочек циферблатом, двумя гирьками-шишечками и медным маятником. Они лениво тикали, словно мешкали и медлили. В кухне был слышен еще один звук: гудение огня в плите, на которой стояли кастрюлька с молоком и прикрытая крышкой сковорода. В щели под конфорками мерцал огонь. В углу кухни, возле двери — деревянный умывальник с большим белым тазом, рядом с ним — стул с перекинутым через спинку полотенцем. Около умывальника, на полу — ковш с водой. Я потрогал ковш, вода была теплая. Я мог умыться здесь, в уюте — почему же я пошел умываться к морю? Готов честно сказать, что повлияло на мое решение: всего лишь разговор с самим собой. Диалог шел на моем собственном языке и состоял из очень быстрой смены образов и сопутствующих им ощущений, но, если перевести все это в слова, получилось бы примерно следующее:

— Умоюсь теплой водой в тепле, потом выйду осмотреться. Раз все приготовлено, значит, он где-то поблизости.

— Он где-то поблизости и наблюдает за мной. Пойду умоюсь в море, чтобы он знал, что я не мозгляк.

— А он и подумает: «Мозгляк — делает вид, что мужчина. Я растопил печку, воду нагрел, а он, вместо того чтобы умыться как человек, строит из себя невесть кого».

— Нет, лучше умоюсь здесь, в теплой кухне.