День не задался

— Главстаршина Бахметьева, 6-я бригада морской пехоты, командир группы снайперов КБФ.

Ребята притихли и удивлённо посмотрели на бойца. Она была чуть ли не на голову выше меня. Кроме снайперской винтовки в чехле, у неё не было никаких вещей. Лицо грязное, и только в районе правого глаза грязь была вытерта чем-то. Глаза вспыхнули и потухли. Ребята уступили ей место у стола.

— Присаживайтесь, угощайтесь.

Михаил достал ещё маленькую кружку, продул её, поставил на стол и плеснул «наркомовской» водки.

— За пять сбитых получили!

Девушка взяла кружку, посмотрела на всех:

— Бейте их, ребята. Бейте! — хлебнула налитое и вдруг, заплакала.

— Она едет хоронить родителей.

— Капитан 1 ранга Бахметьев, писатель, вам не родственник?

Девушка мотнула головой, но сказать ничего не смогла. Ещё пуще заплакала.

— Это мой отец. Был, — послышалось сквозь слёзы.

Её звали Людмила, доброволец, на фронте с июля месяца. 50 убитых немцев. Мы, по сравнению с ней, щенки. Она — воин. Не отпустили её одну. Заехали на площадь Декабристов, выслушали всё от начальства, попросили у них машину и поехали на плошадь Репина на квартиру Людмилы. Она опоздала на сутки. Её родителей уже похоронили на Серафимовском кладбище. Проехали туда и постояли немного у свежей братской могилы. Вернулись обратно почти в пять часов. Быстро темнело, мы шли на катере в Кронштадт. В районе Нового Петергофа нас попытались обстрелять немцы. Людмила выскочила на борт катера и разрядила обойму в сторону берега.

— Карать их надо, Павел, карать! — Я понял, что завтра её уже не будет. Забрал у неё увольнительную, пообещал морякам с катера буханку хлеба и тушёнку, чтоб подождали, добежал до комендатуры, продлил увольнительную Людмилы. Мы увезли её к себе в полк. В 6.30 услышал, что она встала в землянке. Встряхнула коптилку из 20-мм гильзы, осмотрелась. После этого присела на край моей койки и долго смотрела на меня. Я открыл глаза и посмотрел на неё.

— Спи! Ещё рано!

— У нас скоро подъём.

— Я не умру. Буду писать, какая у тебя полевая почта? У меня нет родителей, но есть ты. Я пойду?

— Подожди, я тебя провожу. У тебя нет пропуска по Кронштадту.

Мы зашли в столовую, я отдал лишний талон, и мы, молча, позавтракали. Пили какао с молоком и заедали булочкой с маслом. Булочка в рот не лезла.

— Ешь, Паша, ты должен их бить. Так как вчера, и ещё лучше! — Она достала карандаш и написала свою полевую почту. Оторвала, и по памяти записала мою почту.

— Как твоя фамилия, Павел?

— Титов Павел Петрович.

— Пошли, скоро катер на Рамбов, опоздаем.

Мы долго целовались у причала, пока катер не дал три продолжительных. Людмила перепрыгнула с причала через леера, как заправский морской пехотинец. Она и была им. Её подхватили вместе с винтовкой и отдали ей честь. Снайперов на пятачке все знали в лицо. Господи, какая же она красивая!

Нас оставили прикрывать Кронштадт. Четыре вылета на барражирование каждый день. Жжем топливо, почти без цели, демонстрируя, что мы на страже. Через месяц объявили об освобождении Тихвина. Приехала Людмила. У неё увольнительная на два дня. Я вписал её фамилию и полевую почту в свою лётную книжку месяц назад. Она раскрутила гильзу, которая висит у неё на груди: там моя фамилия и моя полевая почта.

— Я хочу стать твоей женой, — это было первое, что я услышал у причала на Морзаводе. Мы пошли в город, и нашли ЗАГС недалеко от Центральной площади. По дороге Люда рассказывала, что с ней что-то произошло, что тот день не выходит из памяти. — Самое противное: я стала бояться смерти. Раньше я выходила на позицию, и мне было всё равно: вернусь — не вернусь. Сейчас я долго и упорно маскируюсь, бью один раз, и срочно меняю позицию. Боюсь умереть и потерять тебя. И попробуй только умереть сам! Я тебе этого не прощу!

Мы расписались в городском ЗАГСе Кронштадта, пришли в полк, и объявили об этом. Нас поздравил капитан Охтень и комиссар полка Захаров. От выпивки мы отказались и ушли в мою землянку. Люда, зачем-то, убралась в землянке, растопила буржуйку, вычистила свою СВТ, вышла на улицу и вымыла руки. Затем вернулась и усадила меня на мою постель.

— Мне постоянно казалось, что это был сон! Не знаю почему. Но ты мне снился каждую ночь, — я поцеловал её золотую прядку волос.

— Не делай этого, я стесняюсь. Господи! Какая я дура! Ты же — мой муж!

Она сняла маскировочный костюм, ватник, гимнастёрку, осталась в хлопчатобумажной майке, в сапогах и в брюках. Я встал и закрыл на засов дверь в землянку. Буржуйка ещё не раскалилась, и в землянке было довольно прохладно. Руки Людмилы покрылись мелкими пупырышками. Ей было холодно. Я накрыл её шерстяным верблюжьим одеялом. Она легла рядом и задрожала ещё больше.

— Меня колотит, как в первый раз на позиции! — попыталась улыбнуться Люда. Я промолчал, но поцеловал её.

— Ещё, пожалуйста! Я так соскучилась по тебе!

— Ты получила мои письма?

— Да! Я их получала каждый день! Одно потерялось. У нас убили почтальона. Расскажи мне, что было в этом письме!

— Только то, что я тебя люблю, и, как ты и просила, продолжаю бить фашистов.