День отдыха на фронте

Автобус разгрузился – на это понадобилось не более двух минут, – и стонущий от зубной боли политрук поспешил ретироваться на нем со станции. От греха, как говорится, подальше, зато к медицине и шкалику казенного спирта, который ему обязательно нальет какой-нибудь знакомый снабженец, поближе.

Борька с Кириллом стояли отдельно от ребят и настороженно оглядывались. Вольт не замедлил нарисоваться около них. Оценив их лица, поинтересовался:

– Вы чего, мужики, такие смурные?

Кирилл – похудевший, с запавшими глазами, – опустил голову:

– Веселого в жизни мало, вот и смурные.

– Случилось чего?

– В дом наш попал снаряд. Деда уложило, мать уложило и сестренку… Только мы вдвоем остались.

Вольт сочувственно покачал головой, хотел что-нибудь сказать, но махнул рукой, слова здесь – лишние, обычное молчание часто бывает сильнее слов, какими бы точными, отлитыми из золотого материала они ни были… Но молчать тоже было нельзя.

– Ё-моё, – у Вольта наконец прорезался голос, он покрутил головой, словно бы хотел перекрыть услышанное чем-нибудь иным, своим, другой новостью, но не сообразил, что сказать, и, опустив голову, обнял их за плечи. – Держитесь, мужики!

Долго глазеть на станционные завалы, палатки и покалеченные бомбежками постройки не пришлось, – появилась чернявая волоокая женщина, похожая на гордую горную птицу, брызнула секущим огнем из больших черных глаз, сильно брызнула – Вольту показалось, что на его земляках даже задымилась одежда.

– Ребята, быстрее в вагон, не то, глядишь, немцы налетят – отчалить от перрона не успеете. Это будет беда.

Женщина была одета в железнодорожную командирскую шинель, в руке держала жезл из нержавейки. Не знала она, что ленинградцев бесполезно пугать словом «беда», они пережили нечто такое, чего не переживал даже здешний узловой поселок, привыкший к бомбам, как к своей судьбе. Фрицы из кожи вылезали, стараясь либо сровнять его с землей, либо захватить… Но не сровняли и не захватили.

– За мной, ребята! – железнодорожная женщина махнула жезлом, подавая команду группе детей, будто литерному поезду, и эвакуированные ребятишки потянулись за ней.

– Не отставайте, – подогнала их провожатая, по длинной изувеченной дорожке прошла в тупик и свернула к теплушке, к обгорелым бокам которой было прибито несколько свежих досок.

У теплушки стояли двое красноармейцев в телогрейках – специально были выделены в помощь, чтобы подсаживать ребят в вагон – забираться в теплушку было неудобно.

Через пятнадцать минут железнодорожная женщина, стоя на металлической скобе-ступеньке вагона, спокойно и деловито помахивая жезлом, подогнала теплушку к товарняку, стоявшему на парах. Звонко стукнули друг о дружку буфера, залязгали сцепы, зашипел хобот тормозного шланга, тяжелый, обсыпанный угольной пылью паровоз окутался паром, дал свисток, и вскоре под колесами товарняка звонко застучали рельсовые стыки. Вагон с эвакуированными питерскими ребятишками шел в составе последним.

Вольт ухватился пальцами за край рамки, врезанной в бок вагона, это было окошко без стекол, – подтянулся, глянул, что там снаружи?

А снаружи угрюмо уползали в разбитую даль дома какого-то небольшого городка, – сплошь проваленные крыши и пустые окна, хмурые, не проснувшиеся по весне деревья, водокачка с разрушенной макушкой и кирпичами, висевшими на проволочной арматуре, на удивление целехонький небольшой вокзальчик с белыми колоннами… Вольт поискал глазами людей.

Людей не было – земля начала пустеть. Он спрыгнул на пол теплушки, оправил на себе одежду.

– Ну что… Где тут моя постель?

Сопровождала ребят уже другая женщина, не железнодорожная, из городского комитета партии – в очках с тяжелой оправой, прочно насаженных на хрящеватый нос, звали ее Софьей Семеновной. Она и указала Вольту, где его постель – в дальнем углу, на заднем колесе, как принято говорить в таких случаях. На «постели» ничего не было – ни матраса, ни подстилки, ни подушки…

– Проживем и без подушки, – легкомысленно пробормотал Вольт, махнул рукой – на него накатило беспечное, даже веселое настроение, впереди была интересная дорога и еще более интересная Средняя Азия, о которой он много слышал, но которую никогда не видел и ни с узбеками, ни с таджиками, ни с казахами не общался… Не довелось.

Он кинул под голову узелок, собранный матерью в дорогу, в который было положено полотенце, насыпанный в железную коробку зубной порошок с сильным мятным духом и новенькая щетка с жестким волосом, кусочек хозяйственного мыла, две пары штопаных носков, два куска хлеба, для вкуса присыпанные солью, и разная мелочь: пара карандашей, немного бумаги для писем, в почтовом конверте – метрика, комсомольский и ученический билеты, кимовский значок, хотя его надо было пришпилить к свитеру, но Вольт этого не сделал, он иногда вообще любил совершать что-нибудь поперек движения, за что в школе получал от учителей словесные зуботычины. Но Вольт на зуботычины почти не обращал внимания.