День открытых обложек

– Докажуу... Стала бы я стирать тебе без любви? Рубаху с портками, заскорузнут – не ототрешь. Да штопать, да убирать, да мыть, да подметать, да картошку сажать, да печь разжигать, да воду таскать, да пуп надрывать, – каторжная я вам? Пшел вон, постылый! Не то получишь – грудями по ушам…

И Терешечка выпал из дупла.

Крутит головой, губы распускает от обиды:

– С бабой – оно непросто.

– Ой, непросто, – подтверждают от костра.

Мой друг подскакивает в нетерпении, шустро лезет в дупло:

– Ой-ей-еюшки... Любви хочу! Тепла! Угревочка! Задастую мне. Сисястую. Портки постирать, рубахи с портянками...

И выпал наружу.

Пришагал из барака Вася-биток…

…девочка-телочка идет рядом, опадает в коленях, глаза прикрывает блаженно.

Вася подсаживается к костерку, подхватывает котелок с ушицей, глотает через край гущу с костями. Она стоит возле, перебирает мятый подол, вздыхает шумно, румяная от переживаний.

– Нас в дом отдыхе кормят. Первое-второе, на заедку компот.

Мой невозможный друг кладет на нее внимательный глаз:

– Слушай, тебе помощники не нужны?

– Нужны, – отвечает Вася-биток. – Девок приводить. Пока ходишь взад-назад, срок в дом отдыхе кончается.

– Так, да? – щурится друг. – А ну пойдем, отойдем.

– Пойдем, – соглашается Вася и отставляет пустой котелок.

– Вот еще. Мне и тут хорошо.

Посвистел независимо.

А Вася-биток буднично, без хвастовства:

– Ребята меня прихватили. Из дом отдыха. Девок отбивать?.. Я их и зачал в лапшу крошить. Гнал до самого города. Жикнул – готов! Жикнул – другой! Воротился – этаж обработал. Да сестру-хозяйку в придачу.

Представили зримо.

Телочка задрожала. Листом осиновым.

– Некогда мне с вами, – говорит Вася. – Турурушки перебирать. Девок полно, а отпуск у них малый. Всех не обгулять.

И повел ее назад, ублаженную и бездыханную, на подламывающихся ногах.

Заорал за дальними кустами:

– Девка, стоя на плоту, моет шелкову фату. Прошла тина, прошла глина, прошла мутная вода...

А она в ответ нежно, жалостливо:

– Лучше в море мне быть утопимой, чем на свете жить нелюбимой...

И нет их.

«Люди! – говорила бабушка Хая по схожему поводу. – Прежде в тринадцать лет замуж отдавали. Вам кажется‚ плохо было? Мне кажется‚ хорошо...»

Догорает костерок.

Тьма обступает заметно.

Мрак с мороком.

Холодок понизу.

Дед однорукий пристыл на месте, не шевелится, под боком тень извивистая, гибкая, ручьем стекающая.

Жмется к нему, жалится.

– Засентябрило. К ночи стыло. Вася-биток на пришлых лютует, своих ему мало. Всё за двенадцать дён хочет поспеть, да где там: обеды, и те в три смены. А свои рядом. Промерзлые. Не обласканные. Тех не хужее. Обидно нам, деда.

А дед:

– Я обласкаю.

– Одной-то рукою?

– Мало тебе?

Вздох.

Тишина.

Горловой хохоток:

– Хо-о-рошо... Тёпла пазушка...

Пошел к бараку, повел за собой: волосы до земли – водопад зеленый.

А там, внизу, озеро расходилось: всплески, стоны, бой волны о берег, вскипание бурунов, обвалы хохота сатанинского, урчание-бурчание утробное, всасывание взахлеб до дна, чмоканье-щелканье-шлепанье – разъяснять не надо.

– Анчутка, – решает мой невозможный друг. – Чёрт вертячий. Освобожденный секретарь.

Оттуда, с озера:

– Берите выше...

Трактор катит с прицепом, девочками полон кузов.

Мотор стучит гулко и редко.

Вася-биток за рулем.

– Вы чего, красавицы?

– Очереди дожидаемся, – объявляют дружно. – Дни в дом отдыхе кончаются. За каждой не находишься.

– Дешево себя отдаете, прелестницы.

– Дешево, – соглашаются. – Ой, как дешево!

Лезет из кабины Вася-биток, и первая уже торопится с прицепа, деловито и озабоченно: номер на ладони химическим карандашом.

– Хватит! – раскричался мой друг. – Тебе всё, а нам ничего, так, да?

– Так, – отвечает Вася. – Да.

– А ну пойдем, отойдем!

– Вот еще, – деловито говорит Вася. – Мне в барак пора. Лучше тут тебя жикну.

И жикнул.

Конверт, поспешно надорванный…

…бумага посеклась на сгибах от частого прочтения…

…буквы затерты, строки неотличимы, в памяти записаны те строки.

«Здравствуй, милый! Через расстояния – здравствуй!

Сколько зим пролетело, а тебя нет рядом. Как так нет? С кем же в холода глинтвейн варили, приправленный гвоздикой и апельсиновыми дольками, слушали Надежду Андреевну: ”На заре туманной юности всей душой любил я милую…”, с кем зажигали свечу властелинами мгновений, которые ускользали неприметно, дымком пахучей лаванды?

Как прожить теперь? Без смеха твоего, твоих умолчаний, которые хотелось разгадать. И чьи это слова, не твои ли: ”Нас интересуют ваши сорок. Пятьдесят ваших лет…”? Задремывал на руке моей, дыханием своим обещая: ”Я тут. Я с тобой”. Таилась, вслушивалась, а там выдыхать стал иначе, с задержкой, тайну недоговаривая. ”Нет тайны, – говорил. – Мне ли не знать?” И уехал.

Что у нас теперь? А у нас потоп. Неделями моросит, даже во снах дождь, – без тебя и весны не стало, одна кругом осень. Мертвого бы оплакала, но самое невозможное: ты жив и не дотянуться. Нет у меня слов, чтобы написать, как помню всё и как тоскую! Проезжаю мимо, гляжу на балкон, для меня опустевший, – с тобой было не скучно в ожидании крохотных неожиданностей, с тобой было удивительно.