День открытых обложек

Дуновение пробилось издалека. Пирога с корицей‚ который она пекла.

Телефон прозвонил коротко. Старый‚ больной голос позвал родителей.

Дом прощался со мной тенями‚ звуками‚ запахами...

Из Москвы получили письмо:

«Красноармейская улица и улица Усиевича помнят своих старых друзей. По вечерам мы шагаем по ним, особенно в теплые летние вечера, и нас окружают те, кого нет, – так, думаю, будет и дальше…»

«Мы скучаем без вас. Возвращаясь с прогулки, ожидаю вопроса Елены Михайловны: ”Не встретил ли Феликса и Тамару?” И хотя она шутит, мы задумываемся и даже вздыхаем…»

Через полгода после нашего отъезда умерла в Москве мама Тамары.

Потом – ее отец.

Мы заказывали разговоры, и сестры оплакивали родителей по телефону, через неодолимые границы. Две сестры в Москве, Тамара в Иерусалиме.

Я стоял рядом.

Глядел. Слушал. Запоминал. Хмурил брови.

– Их надо судить. Всех их. Пусть наслаждаются своей властью. Пусть безобразничают по материкам. Но чтобы дочка не могла приехать на могилу родителей?.. Не прощу. Никогда не прощу.

Не простил и теперь.

В этой книге немало…

…возврата в минувшее.

Эта глава – наездом в теперешнее.

А точнее, появление в Москве, знакомства заново, хоть и жили тут, рожали сыновей, похоронили моих родителей, полвека почти отшагали по улицам-бульварам, впитывая, оглядывая, ощупывая…

Мы прилетели ночью. Впервые через тринадцать лет.

Я с Тамарой.

Тамара со мной.

Было прохладно. Поддувал ветерок. Дни солнечные‚ дни пасмурные‚ и улицы‚ дворы‚ перекрестки‚ всплывавшие в памяти. Прошли по Большой Молчановке, мимо школы моей‚ мимо детской поликлиники‚ памятной уколами‚ и родильного дома, мимо аптеки на углу‚ которой давно нет‚ мимо Гоголя‚ притулившегося во дворике‚ мимо‚ мимо...

– Вы не здешние, – сказали, приглядевшись, в метро.

– Говор иной?

– Говор тот же. Глаза другие.

Приехали на Востряковское кладбище‚ к родным могилам, куда не было, казалось, возврата. В те дни умер двоюродный брат мой‚ огромная толпа его провожала‚ и я, единственный из всех‚ смог прочитать кадиш: «Да возвеличится и освятится великое имя Его...».

Побывали и на Никитском бульваре, главном бульваре моей памяти, поднялись на лифте‚ огладил дверь в детство свое, заглянуть не посмел. Из этой комнаты увезли отца. В ней умерла мама моя. Ноги дрожали‚ сердце колотилось, но в иные приезды сижу на скамейке, посматриваю на окна под крышей‚ посреди водосточных труб.

Стариков на бульваре нет.

Тех стариков‚ которые знали моих родителей.

Нет стариков‚ нет там и меня…

Осенью, ко дню Йом Кипур, покупаю малые стаканчики с воском. В память родных зажигаю фитильки. В память близких. Добрых ко мне‚ щедрых и ласковых.

Теплятся огоньки в воске‚ колышутся на безветрии‚ опускаются неумолимо в глубины, потухают через положенные им сутки‚ и остается один огонек‚ невозможный‚ необъяснимый‚ колыхаясь на дне, не желая угасать‚ не желая‚ и всё тут, одолевая тьму с забвением.

А через год опять Судный день‚ новые стаканчики с воском‚ и чья-то душа‚ которая хочет побыть с тобой, еще и еще…

Отвлечемся на миг от вековечной печали…

…которую не стряхнуть с плеч.

Отправимся – в который уж раз – в заманчивый мир вымыслов, в край мечтательных превратностей, где можно передохнуть, и начнем, пожалуй, издалека, с поэмы нечетных строк, а вернее, с Хармса Даниила Ивановича.

«Один человек лёг спать верующим, а проснулся неверующим.

  По счастию, в комнате этого человека стояли медицинские десятичные весы, и человек этот имел обыкновение каждый день утром и вечером взвешивать себя. И вот, ложась накануне спать, человек взвесил себя и узнал, что весит 4 пуда 21 фунт. А на другой день утром, встав неверующим, человек взвесил себя опять и узнал, что весит уже всего только 4 пуда 13 фунтов. «Следовательно, – решил этот человек, – моя вера весила приблизительно восемь фунтов».

Собираясь в заснеженные края, к Леониду Ильичу и Инге Ильиничне, Феликс Соломонович отыскал в глубинах шкафа зимнюю свою шапку, которая усохла за ненадобностью в жарком Средиземноморье. Покропил изнутри водой, с трудом надвинул на пузатую кастрюлю, чтобы растянулась за пару недель, на пару размеров, – налезла с трудом, но впору.

В этой шапке Феликс Соломонович прилетает ночным рейсом в Москву и становится свидетелем: да, да, и он тоже! Недаром остерегал Хармс Д. И.: «Мое мнение о путешествиях кратко: путешествуя, не заезжай слишком далеко, не то увидишь этакое, что потом и забыть будет невозможно».

Забыть, и правда, невозможно. Леонид Ильич сидит на кухне, ест творог собственного изготовления, услащает его липовым медом отменного вкуса, говорит раздумчиво:

– Если бы жил в тот век, когда Моисей выводил евреев из Египта, не пошел бы за ним. Я бы остался, к стыду своему должен признаться.

У него была жена

не мамаша, а жена

НЕ МАМАША, А ЖЕНА…

– И я бы осталась, – говорит Инга Ильинична, жена Леонида Ильича. – Куда я без тебя?

– Я и отсюда не уехал, – добавляет Леонид Ильич. – Хотел узнать, чем оно закончится.

– Узнал?

– Узнал.