День открытых обложек

Звонок не звонит. Гость не захаживает. Почтальон не приносит письма. Паук заплетает подходы к нему. Разве что ящерка повиснет на оконном стекле, спутник раздумий, разглядывая постояльца изумрудным глазом. Прошествует по полу порушенный, в унынии пребывающий таракан в поисках укрытия, где завершит дни свои, да затаится под потолком рыжее существо мельче просяного зернышка, не проявляя намерений.

– Ты сноб, – насупятся уязвленные. – Эстет чёртов. Считаешь себя превыше других.

– Я не превыше, – ответит. – Я сбоку.

Молчание – не закрытость. Одиночество – не порок. Безмолвие – от слов разгрузочный день, в истонченности чувств и изощренности слуха‚ когда дано‚ наконец‚ уловить‚ как в комнате по соседству по ковру ползет жук. Что он делает‚ горестный мечтатель‚ затворившись в добровольном своем заточении, допущенный к секретам в хранилище букв?

«Мы не сочинители, – утверждает старик опечаленный. – Мы – Божьи дурачки. Разобраться бы в своих занятиях, большего не требуется». – «Не такие уж вы дурачки, как кажетесь, – вскидывается ликующий старик. – Только не забирайтесь в глубины измышлений. Чтобы обратная дорога оказалась короче».

Поставить в вазу блекло-лимонную розу, ароматом скрашивающую молчание, сказать самому себе:

– Желаю вдаль. На остров Тристан-да-Кунья. В глубинах Атлантики. Где редкие пароходы. Жители – наперечет. Дни невесомые, утешая и утишая.

Туда‚ конечно‚ туда‚ где не подпитывают желчь горечью‚ перечень невзгод держат закрытым под переплетом с застежкой‚ высматривая проблески в никлом пребывании, – того стоит.

Долгими осенними вечерами он неумело напрашивается в гости, но потомившись считанные минуты, удирает под дурацким предлогом, кляня свою неуживчивость. Хозяева обижаются, наговаривают излишнее за его спиной, а Корифей щурит глаз, оценивая своего сожителя и убеждаясь в неотвратимом: «Одичал ты, кормилец мой. Тех, которые вздыхают по тебе, можно разместить в телефонной будке. Даже поместится тот, который тебя терпеть не может».

Корифеем зовут кота, что пробуждает в нем самобытные поступки. Когда предлагают на завтрак творог нулевой жирности, взглядывает укоризненно под вопли пристыженного хозяина: «А я, между прочим, ем!..» Когда его расчесывают, шерсть потрескивает от избытка электричества, озонируя пространства, страницы срываются со стола, липнут к спине, а Корифей ходит важно, облепленный рукописью, косит пепельным глазом. Так ему нравится.

Хозяину нравится тоже.

Коты жестоки, но справедливы, реже почтительны, чаще беспощадны. Мудры и независимы, брезгливы и непокладисты; они отчаялись найти разумное двуногое создание и отложили это до будущей цивилизации. Корифей относится свысока к своему сожителю, однако менять его не собирается. «Ты не подарок, я не подарок, на том и сойдемся».

Вбирается по черепице на покатую крышу, садится на ее конек, замирает недвижным столбиком, усы на стороны, глядит, не моргая, поверх горных увалов, на виду у вечности. Эфир навевает легчайшую вуаль, но нет покоя в кошачьем сердце, порядок творения ему не по нраву. Не подыскать ли достойный повод, не пошлый, не затасканный, – добровольно покинуть мир?

«Нет уж! – грозится Корифей. – Я досмотрю. До конца». И пусть эти, суетливые, не знающие колебаний до границ страха, пусть не сочиняют глупые свои теории о вращении земли. Двуногие‚ может‚ и вертятся, их дело‚ а коты не станут. «Господи! – возопят вокруг. – Ради чего сгорел Джордано Бруно?» – «Это у вас он сгорел...»

«Корифей‚ – одернул бы ёжик‚ – прекрати свои глупости. Накапают тебе валерьянки, вылижешь досуха и утешишься».

У ежей иные психозы в окружении коварных растерзателей. Они смотрят в землю в заботах о пропитании, а чтобы взглянуть в небо на улетающий детский шарик, ежу надо лечь на спину, обнажить беззащитное брюшко, дорого заплатить за мечту по полету.

Спускается по лестнице реб Шулим, упорный молчальник…

…затаившийся в темницах тела, откуда не желает выныривать.

Садится на скамейку под апельсинами, замирает до вечера, не доверяя никому, даже Ньютону. Тот проверял на яблоках, этот на апельсинах.

Реб Шулим не верит в закон всемирного тяготения.

Сочинитель тоже не верит. Поверишь – не взлетишь.

Пошел в поликлинику, пожаловался:

– По утрам. Нет давления крови. У кого-то есть, у меня нет.

Врач сказал:

– Пошлем на проверку, но она ничего не покажет. Просто вы устали. Не вы один.

Выписали ему витамины, посоветовали: «Дышите глубже», и стал осторожничать, чтобы не спугнуть малые силы, которые притекают после чашечки кофе.

Пошел к другому знатоку. Заплатил денежку.

– Спотыкаюсь с недавних пор, падаю кой-когда, – что со мной, доктор?

– Ноги не те, милейший. Не поспевают за желанием.

– А у вас?

– И у меня.

– Оттого и спотыкаемся?

– Оттого и падаем.

Сочинителя не удовлетворило.

– Какой-то я никакой, доктор… Ложусь старенький, встаю не молоденький.

Знаток выслушал его, тяжко вздохнул:

– Вам надо взлетать. Воспламеняться духом. Полезно для самочувствия.

И записал на бланке: «Один взлет, одна посадка. Раз в две недели».