– Может, это и к лучшему, – говорил дед, наигрывая на Алёшиной скрипке свои мелодии, – иначе пришлось бы со скрипкой расстаться.
Я росла, и вместе со мной рос мальчик. Когда мне было шесть лет и дед впервые рассказал мне историю Алёшиной скрипки, мальчику было семь. Когда мне было десять, он тоже подрос, гонял на велосипеде, развозил почту по утрам и учился в школе на одни пятерки. Когда меня приняли в комсомол, мальчик победил на конкурсе королевы Елизаветы для молодых скрипачей. Когда у меня родилась дочь, у него родился сын. Спустя двадцать лет наши дети встретились на студенческой конференции в Берлине, они подружились, долго переписывались, и однажды друг дочери прилетел к нам в гости вместе с отцом. Пока дочь с другом весело болтали на террасе дома, я провела его отца в маленькую спальню, с гардероба достала черный футляр, завернутый в детское байковое одеяло, и протянула ему. Он открыл футляр, достал Алёшину маленькую скрипку и заиграл мелодию деда, которую я не слышала с тех пор, как дед соединился с мальчиком. Он играл в память о тех, кто навсегда остался семилетним, а я под любимую с детства мелодию рассказывала мальчику про все, что случилось с миром с того года, как ему никогда не исполнилось восемь лет.
Ханох Дашевский
Рог Мессии
Отрывок из романа
Юда Айзексон, зажиточный предприниматель, незадолго до войны депортированный из Литвы, попадает в формирующуюся на территории СССР польскую армию генерала Андерса. Отстав от поезда на пустынном степном полустанке, он заболевает. Его спасает путевая обходчица Дарья, в которую Юда влюбляется, но их дороги расходятся. Демобилизовавшись по болезни, Айзексон оседает в тыловом уральском городе Илецке, где встречает Риву – свидетельницу гибели своей семьи, спасенную одноклассником-литовцем. Юда сходится с Ривой, но школьный друг неожиданно появляется в Илецке.
Абстрактная картина на потолке, созданная подтеками воды и грязи, которую привык разглядывать по утрам Юда Айзексон, перешла по наследству к новому обитателю его комнаты, а сам Юда переехал к Риве. Его мучила бессонница, а если удавалось забыться, начинались кошмары: Альгирдас Жемайтис, смеясь, совал ему в руку револьвер, показывал на Дину и приговаривал: «Убей эту старую ведьму!» Хотя Дина во сне была молодой и красивой. Юда сознавал, что до безумия недалеко. Но главным было то, что его состояние понимала и чувствовала Рива. И сказала как о чем-то само собой разумеющемся:
– Переезжайте к нам, Юда. Нельзя вам быть одному.
Но если раньше Юда легко сошелся бы с Ривой и так же легко расстался бы с ней, переключившись на другой объект страсти, то теперь он постоянно ощущал в сердце невыносимую тяжесть раскаяния. До войны ему хотелось быть властелином, перед которым преклоняется жена, трепещут сыновья, и, наверно, поэтому он недостаточно любил Дину, мало уделял внимания детям, ссылался на дела, а сам ни в одной поездке не пропускал юбку, да и в Каунасе находил развлечения. Теперь же Юде хотелось верить, что у него вновь появилась семья, и он благодарил Бога за этот подарок, отдавая Риве и Рафику всю щедрость своей изрядно настрадавшейся души.