День поминовения

А человек не приходит на помощь.

Тропка приводит к малиннику, заросшему густо крапивой. Могучая крапива — признак близкого жилья, и, правда, начинаются служебные постройки дома отдыха, вокруг них свалка металлолома и разной дряни. Лучше возьмем левее и выйдем на крутой склон все того же лесного оврага, по которому бежит Жерловка. Замыкается кольцо нашей прогулки. Мы стоим на высоком берегу Жерловки, теперь малого ручья. С этой горы видны вершины сосен, растущих по склонам, спускающихся вниз и поднимающихся вдали по другим склонам других оврагов. Иссиня-зеленое море, чуть посеребренное поверху, колышется на ветру. Отсюда, с самой верхней точки, овраг открывается, как лесное ущелье, крутой склон усиливает чувство высоты, и кажется, что самый воздух внизу окрашен синевой.

Звенигородский лес пережил, выстоял войну. Выдержит ли он нас — наши вторжения, наше равнодушие, невежество, пакощенье?

У ДАЛЕКИХ МОГИЛ Конец пути

Приближалась встреча с могилами, со смертью, обездолившей женщин. Они притихли, сидели в одном купе, жались друг к другу.

Аксинья вдруг засмеялась.

— Хотите, сон вам скажу, как я в Америку к президенту ездила?

— Небось сейчас и придумала...

— А пусть и придумала, давай, Ксюша, разговори нас...

— Вот слушайте: приехала я в Америку, говорю: “Мне бы повидать президента вашего”. Отвечают: “Он в белом доме сидит, а белый дом отсюдова далеко”. Расспросила, как идти, по какой дороге, пошла. Подхожу, белый дом издали видать: стоит на горушке, белый, как сугроб снежный, аж в глазах режет. Взошла на крыльцо, а там стража, не пущают. Вышел ко мне офицер ихний,— что, да как, и откудова явились. Объясняю: я, мол, вдова, русская крестьянка, из-под города Орла, из Советского Союза, приехала у президента кой-чего спросить. Офицер говорит: президент сильно занятой, принимать не расположенный, но я вас допущу, раз вы из такой дали приехали, только знайте: задать можете три вопроса, не больше, а если будете неуважение позволять, то будет вам плохо. Стоит позади президента главный охранник, с револьвертом, и в случае чего будет стрелять. Первое предупреждение — стрелит в потолок, второе — вам под ноги, а третий раз стрелит в самое сердце.

Хорошо, говорю, я согласна, ведите к президенту. Сдайте, говорит, в гардероб свое оружие. Какое оружие? Ну, что есть: гранаты, автоматы, пистолеты, минометы... Да нет у меня ничего, вот — пустые руки. А пальто сымать? Оглядел меня, говорит, пальто можете не сымать, идите в пальте. А она у меня хорошая, бархатная,— я молодая щаповита была, любила рядиться. И платок на голове с цветами да с кистями. Посмотрел офицер, видно, я ему пондравилась, идите, говорит, я вас сам провожу.

Пошли. А дом большой-пребольшой, одна зала за другой, везде богато — люстры хрустальные, горки с посудой хрустальной, фикусы высокие в кадушках. Под ногами ковры. Входим в главную залу, все золотом изукрашено, все блестит, и стоит в глубине трон, перед ним телевизор, а на троне сидит президент. Мужчина как мужчина, не старый еще, одет прилично, не хуже как наше правительство. А позади трона стоит большущий негр, и в руке у него револьверт, тоже большой.

Офицер меня в дверях покинул, негр рукой поманил, входи, дескать, не бойся. Поклонилась я вежливо, не низко, но степенно, говорю: позвольте мне, сударь, спросить у вас кое-что. Президент отвечает: давайте спрашивайте, вы, говорит, советиш-русски, я вас принял, хоть и занят шибко, страна большая, делов много, так что спрашивайте побыстрее.

Первое хочу спросить у вас, сударь, почему вы второй фронт так долго не открывали, Гитлеру на хвост не наступали, сколько у нас через это народу полегло, сколько слез наших бабьих пролито.

Тут негр как бахнет в потолок, я испугалась, но выстояла, а президент, хоть вздрогнул, все ж ответил:

Потому, говорит, фронт не открывали, что, первое дело, своих людей жалели-берегли, второе — на вашей земле воевать не хотели. Еще что?

А второй вопрос, сударь, кто ж у вас такой умный — придумал, что Советский Союз на Америку войной идти хочет?

Тут негр как бабахнет мне под ноги, я зашаталась, чуть не упала, но оправилась, жду. Однако президент молчит, отвечать не хочет. Говорю третий вопрос:

А бога вы, сударь, не боитесь?

Тут негр пистолет в меня нацелил да как трахнет, я и упала. Лежу, думаю, жива я ай нет? Потом глаза приоткрыла, вижу окошко насупротив, а за окошком солнце восходит. Значит, жива пока Аксинья Кузьминична!

— Ну, Ксюша, ловка ты байки складывать!

Посмеялись, но тут же опять примолкли. Потом кто-то сказал тихо, будто выдохнул то, что у всех на душе:

— Только бы войны не было.

И в этих словах, которые теперь так часто произносят, ощущалась вся тяжесть перенесенного ими.

— Не будет войны, не может теперь ее быть.

— Это почему ж “не может”?

— Да теперь если война начнется, то разом всех и прикончит...

— И будет конец всей жизни на Земле?

— Конец света, так и предсказано. А кто конца хочет, ни один народ.

— Хотеть не хочет, а оружие делает, да все похитрее.

— Так не народ же...

— Не народ, так правительства.