День поминовения

Еще издали она приметила невысокую фигуру, усы, он стоял, немного выдвинувшись вперед. Ближе, ближе и вот уже совсем близко. Она впивается взглядом, чтобы запомнить его облик. Портреты Сталина она видела везде, сотни портретов, но ей всегда казалось, что художники изображают его без всякого движения, внешнего, внутреннего,— застывшим.

Увидеть его лицо — живое выражение, взгляд — было ее мечтой. И вот она рядом. Спокойное лицо, чуть припухшие веки — восточный прищур, лицо неподвижное, такое, как на портретах,— усталое и равнодушное лицо человека, привыкшего к обожанию и восторгам толпы. Поднимает руку, согнутую в локте, ладонью к плечу — приветствует. А они размахивают цветами, протягивают к трибуне руки, кричат, они наполнены восторгом, и Лора тоже кричит: “Товарищу Сталину — ура!” Быстро идет колонна, проходит трибуну — все позади.

Застывшее холодное лицо. Лицо человека, уставшего от своего величия.

Это было за год до войны.

Как мартовские талые воды стекали с московских холмов вниз к Москве-реке во все времена, так текли теперь по улицам и бульварам нисходящие потоки людей — к центру, к Дому союзов, где стоял гроб с телом Сталина.

Лора попала в тот поток, который двигался по бульварам и, спускаясь с Рождественского на Трубную площадь, впадал в Неглинную улицу.

Сначала люди шли медленно, иногда приостанавливались по требованию милиционеров, потом вдруг бросались бегом, заполняя освободившееся пространство.

Людей становилось все больше, поток делался все плотнее и плотнее, и в начале Рождественского уже начиналась давка. Лора продвигалась по тротуару вдоль домов. Минутами ее так прижимали к стене, что нельзя было вздохнуть, но она помнила, куда идет, хотела дойти и терпела. Все же появился страх: могут раздавить. Где-то впереди кричали, умоляя не напирать, и вопили те, кого стискивала толпа.

Испуганные люди уже старались выдраться из стремнины, свернуть в подворотню, подъезд, вскочить на забор, на подоконник, влезть на дерево. Но толпа перла и перла, не давая отделиться от нее, не позволяя устраниться и спастись.

Водосброс с крутизны Рождественского был стремителен и страшен. Потерявших сознание, полузадушенных толпа, стиснув, тащила с собой.

Лора еще не достигла крутизны, где давка была смертельной, как вдруг ее сильно дернули куда-то кверху и в сторону, левая рука вывернулась назад, затрещало по швам пальто, и, поднятая кверху, без туфель, в одних чулках, она оказалась на подоконнике рядом с огромным мужчиной...

К вечеру объявили, что доступ к телу закрыт. Толпы редели, рассасывались. Рождественский бульвар опустел. Потерянная обувь, сумки и шапки, затоптанные в грязь, остались на крутом склоне. Внизу, на Трубной, “скорая” забирала пострадавших и погибших. Собранные в кучи вещи бросали на грузовики.

В мужских старых галошах, привязанных веревками к ступням, в порванном пальто, без шапки, села Лора на киевский поезд.

Вернулась она девятого марта, скупо, без подробностей, рассказала о том, что с ней было, и надолго замолкла — тяжко, угрюмо. Близкие ее не понимали, между нею и мужем легла какая-то тень. Девочки пытались узнать о событиях этих дней, расспрашивали, но Лора обрывала их резко, и, робея, они ее обходили.

Спустя какое-то время начали выпускать заключенных из лагерей, реабилитированных становилось все больше, но живых было меньше, чем мертвых. На запрос Лоры об отце через несколько месяцев пришел ответ: Яков Борисович реабилитирован. В справке, выданной Лоре, было написано, что умер он в сорок втором году от воспаления легких.

Лора погрузилась в мрачные раздумья. Чувство вины перед отцом — откуда оно? Не она ли поддакивала Леве после ареста Якова Борисовича: “Нет дыма без огня”,— а потом включилась в хор голосов: “Лес рубят — щепки летят”. Хорошо быть в числе незарубленных, а каково было тем, которые превратились в щепки? И главное: почему и как могло до этого дойти?

Вскоре ответ на эти вопросы был получен. Прошел Двадцатый съезд. Материалы съезда читались по всем учреждениям и предприятиям. Лора не была членом партии, но всегда чувствовала себя вместе с партией, шла в ногу. История с отцом, а потом исчезновение Левы, не сразу признанное как гибель,— все это мешало Лоре вступить в ряды коммунистов. Предвидя отказ, она не решалась подать заявление о приеме.

И вот Лора сидит на открытом партийном собрании института. Три часа длится чтение письма Хрущева. Разоблачение страшных злодейств Сталина. Репрессии, казни, убийства. Каждый новый факт, приводимый в письме и подтвержденный документами, пугал ее до дрожи. Все ниже опускалась курчавая Лорина голова, сутулились плечи под тяжестью услышанного. Для Лоры это была катастрофа, крушение ее веры, привязанности — божество оборачивалось злодеем.

Лора долго не могла успокоиться, это был психический шок. Она заболела всерьез. Семен Иосифович поместил жену в госпиталь, в нервное отделение. Выписали Лору через три месяца.