День поминовения

Артур приложил руки рупором ко рту и попытался воспроизвести тот клич, но здесь, в этом замкнутом помещении, он, конечно, получился совсем другим. Высокий, проникающий в самые отдаленные уголки клич, который должен отразиться от холмов и горных склонов, и разнестись по всему свету, и заполнить своим жалобным, срывающимся звучанием все, что только есть в этом мире. Изобразить такой звук, разумеется, невозможно.

— И так десять раз, — сказал Артур беспомощно. — Причем в горах.

— Я чувствую этот звук вот здесь! — воскликнула Зенобия, ударяя себя в грудь.

— Сигнальная раковина? — спросил Виктор.

Артур кивнул. Ему самому, в Японии, потребовалось время, чтобы до этого додуматься. Он несколько часов поднимался вверх, в горы, по лесной тропе, мучительно неторопливой, после каждого плавного ее поворота казалось, что подъем поистине бесконечен. И когда вдруг раздался этот звук, далекий и таинственный, Артуру померещилось, будто в нем слились его собственная усталость, моросящий дождь, долгое восхождение, непроницаемые кроны деревьев, закрывавшие вид на монастырь, который находился где-то там, наверху. Звук без конца перекатывался туда и обратно между склоном, по которому поднимался Артур, и другим, невидимым; это перекликались два доисторических животных, в звуке слышались и чьи-то жалобы, и изречения, итожившие мудрость мира, то были голоса без слов, способные выразить все, чего не сказать словами. Лишь часом позже, уже подойдя к монастырю, он увидел этого монаха, совсем еще молодого человека, сидевшего в позе лотоса в бамбуковой галерее и обращенного лицом к долине, которая отсюда была прекрасно видна — склоны, спускавшиеся сначала вниз, а потом, с той стороны провала, поднимавшиеся снова вверх к другому миру, скрытому за вуалью дождя и тумана, к миру, откуда и летел отклик, ответная жалоба. Всякий раз, когда звук, замерев, прекращался, монах опять подносил раковину ко рту, выжидал мгновение в тишине, становившейся невыносимой, и дул снова, и округлые полости между известковыми стенками, в которых некогда обитал огромный моллюск, спрессовывали человеческое дыхание в звук, сотрясавший горы. Страх проник тогда в сердце Артура. Может быть, потому-то он и вспомнил в тот момент своих троих друзей, с которыми ему сейчас предстояло попрощаться. Он высвободился из рук Зенобии, обнял Арно, отвесил поклон Виктору, поскольку к нему было не пробраться, потом необычайно резко повернулся вокруг своей оси, сделав почти пируэт, и ушел из ресторана, не оборачиваясь. Уже выйдя на улицу, он сообразил, что не попрощался с господином Шульце.

Теперь все пойдет быстро. Теперь все пошло очень быстро. На следующий день он уже шел по улице Вест-Эйнде в Де-Рейпе.

— В Голландию? Мм-да, — сказал ему Виктор на прощание и, наверное, был прав.

— В Рейп? — сказала Эрна. — Господи, зачем тебе туда? Если ты собрался в Рейп, значит, ищите женщину. Она там живет?

— Не знаю.

— Какой ты у нас таинственный. Прямо как институтка.

— Ну и сравнение.

— Хочешь, я поеду с тобой вместе?

— Нет.

— Вот видишь!

И теперь он здесь один. Длинная улица, дома, сквозь незашторенные окна которых видны сады с другой стороны. Произнесенное Виктором «Мм-да» он воспринял не как знак сочувствия, а как нечто более сложное. Деревни вроде Де-Рейпа выражают самую суть страны, какой она сложилась в веках, а теперь уже почти ушла в прошлое. Эти деревни все еще стоят на своем месте, среди прямоугольных зеленых польдеров, и знать не хотят о том, что рядом с ними появилась огромная мегаполис: несколько больших городов разрослись, пожирая все на своем пути и постепенно сливаясь друг с другом, Лос-Анджелес в уменьшенном масштабе. В результате эти деревни стали музеями под открытым небом среди искусственно созданной местности, окруженные со всех сторон городами.

Он шел мимо кирпичных домов, видел комнатные растения на подоконниках, раздвинутые ослепительно белые шторы, проволочные сетки на форточках, мебельные гарнитуры, начищенные медные ручки, низенькие старинные столики на шарообразных ножках, накрытые небольшими персидскими ковриками, — поздняя мещанская версия интерьеров с полотен голландских мастеров XVII века. Движения людей в освещенных окнах были спокойными и уверенными, ибо они находились у себя, в своих законных владениях, Артур растрогался как дитя, ему и не хотелось, и хотелось смотреть в окна, не хотелось из — за чрезмерной домашности, семейности этих картинок, а хотелось из-за того, что его явно приглашали посмотреть на них, — вот мы, глядите, нам нечего скрывать.