День поминовения

В зале на первом этаже была фотовыставка, на этот раз на тему лагерей и голода. Похоже, что так называемая «неспособность печалиться», Unfahigkeit zu trauern,обернулась другой крайностью, и в души некоторых людей вселилась всевластная и непрестанная скорбь. Они составляли как бы молчаливый монашеский орден, который в свое время не сумел дать отпор злу и теперь носил его в себе от имени всех остальных. Проходя мимо выставки, он глянул на фотографии. Посмотреть людям в глаза, примерно такой была главная мысль выставки. Страдание и голод всегда связаны с глазами. Черепа, вглядывающиеся в тебя с выражением ужаса, который уже никогда не пройдет, фотографии, рассматривая которые стареешь на несколько лет. Бездомные, спящие под «Геральд трибюн» и «Франкфуртер альгемайне», казались частью выставки. Во всяком случае, они представляли на выставке конец двадцатого века. И туг он сообразил, где ее надо искать, потому что газета «Эль Пайс» приходила не сюда, а в соседнее здание, в Институт ибероамериканских исследований. Если знать дорогу, то туда можно было пройти, не выходя на улицу. Там ты с первого же шага попадаешь в Испанию, потом, сделав второй шаг, оказываешься в Буэнос-Айресе, Лиме или Сан-Пауло. Он увидел на столах номера «Насьон» «Гранма», «Эксельсиор» и «Эль Мундо», но «Эль Пайс» не было. Он бьш у нее в руках.

— Вы этот номер уже читали, — сказала она ему по-испански. — Это вчерашний. Сюда газеты всегда приходят позже.

И она ушла. Черный свитер. Плечи. Мелкие зубы. Он глядел в «Эксельсиор», ничего не видя. Новые убийства в Мексике. Как и предупреждал Седильо. Свидетели точно в воду канули. Труп наркоторговца. Выговор у нее был не южноамериканский, но и не испанский. Ему послышалось в ее речи что-то знакомое, но он не мог понять что, так же, как он не мог разобраться в строении ее лица, хотя ему очень хотелось. Компактное, сжатое, но к лицу такие определения едва ли можно применить. Значит, она его, Артура, вчера заметила, в том читальном зале, — а это уже кое-что. Он издали следил за ее передвижениями. Вот она идет к письменному столу с подставкой для книг, вот включает лампу, яркий свет на руках с короткими пальцами, вот она поставила на стол стопку книг, разложила в нужной последовательности: любовь к порядку. Ручка, блокнот. Теперь пошла назад, проскользнула совсем близко от него, но на него не посмотрела. Онане посмотрела. Включила компьютер, сначала экран был пустой и серый, потом пошли заставки, появились слова, но он сидел все-таки слишком далеко, чтобы их прочитать. Строки прыгают, она вглядывается, заполняет заявки на книги. Теперь к пункту выдачи книг, в очередь. Стоит в очереди, не переминаясь, как другие, с ноги на ногу. Читает, не поднимая головы. Интеллектуальная прожорливость. Эти зубы могли бы съесть книгу.

Разговор с Эрной, много лет назад. О том, как люди влюбляются. Именно с Эрной, которая вечно влюбляется. Стояли у окна, как при многих разговорах. Голландский свет на голландском лице, свет в вермеровских глазах, свет на всрмеровской коже. Вермер, этот таинственный художник, сделал что-то с голландскими женщинами, заколдовал их приземленность, на его картинах женщины обладают скрытым, загадочным миром, куда невозможно проникнуть. Письма, которые они читают, содержат формулу бессмертия. На той фотографии Рулофье, которую Эрна вставила в рамку, она тоже читает письмо, от него.

— Ты ездил тогда в Африку.

Эрна более темноволосая, Рулофье — светлая блондинка, обе словно нарисованные делфтским мастером. Такие женщины до сих пор встречаются в Голландии, прозрачные и при этом крепкого сложения. Тайна заключалась в самом художнике, он видел что — то такое, чего другие не видят, что-то такое, из-за чего при взгляде на его картину, в Гааге, в Вашингтоне или в Вене, возникает чувство, что тебя куда-то манят, приглашают войти в дверь, которая за тобой закроется, едва ты переступишь порог. Всепроникающий лиризм. Оказавшись перед такой картиной вместе с людьми из других стран, вдруг начинаешь чувствовать себя голландцем и только голландцем.

— Но почему, Боже ты мой? — спросил как-то раз Арно. — Великое искусство принадлежит всему миру, при чем здесь национальность?

— Если она поднимет голову и что-нибудь скажет, то я ее пойму, а ты нет.

Он даже знал, как будут звучать голоса этих женщин, но Арно он об этом не сказал. У Рулофье голос был высокий и легкий, у Эрны — более быстрый и пылкий, может быть, размышлял он, оттого, что Эрна дольше прожила. Голоса тоже стареют. С той точки у окна, где они тогда стояли, фотография в рамке была ему хорошо видна. Он не захотел перечитывать свои письма. Получать в наследство свои же собственные письма — это непорядок. Но он и не мог заставить себя сжечь их. Дождь расцарапал гладь канала, белые иглы вонзались в темно-зеленую воду.

— Как это так, уже не можешь влюбиться? Надеюсь, не из-за мысли об измене?

— Нет, дело не в этом.