В клетках сидели туркменские совы, с большими головами, нежными светло-коричневыми перьями и глазами, глядящими сквозь тебя, по ним никак было не понять, смотрят они на тебя или нет, так что ты тут словно и не стоял. Может быть, именно это и восхищало Томаса. Артуру вдруг захотелось увидеть, как они летают, он представил себе звук их полета, тяжелое и зловещее уханье. Сейчас в Туркменистане уже вечер; в лесу, на горном склоне, полутьма, раздается шум крыльев, тяжелое совиное тело поднимается в воздух, затем слышен резкий крик жертвы.
Похоже, что животные знают намного больше, чем люди, но только не хотят ничего рассказывать. Пантера избегает твоего взгляда, лев смотрит куда-то рядом с тобой, но не на тебя, змея вообще никуда не смотрит, верблюд глядит поверх твоей макушки, слона интересует лишь запретный арахис у кончика хобота — все животные отрицают твое существование, возможно, в отместку за что-то, но скорее вследствие такого горячего сочувствия, что встреча зрачков бьша бы невыносима. Однако именно здесь-то и таится главная притягательная сила животных: все эти жизни, прячущиеся под колючками, панцирями, рогами, чешуйками, этот орущий тукан и слившееся по цвету с песком насекомое, — они связаны с тобой более тесно, чем все остальное, что есть на белом свете, хотя бы потому, что подчиняются тем же законам, что и ты, — не важно, живут ли они короче или, наоборот, намного дольше тебя.
Словно в подтверждение его мыслей где-то вдали высокими и проникающими в самую душу голосами завыли гиены, время от времени прерывая себя хриплым насмешливым кашлем, а затем снова поднимая вой, напоминавший звук сирены, но такой, которая сама решала, в какие моменты следует перестать выть и начать лаять. На этот раз он не позволил сиренам заманить себя. В воздухе уже ощущались первые признаки ночи, пора было домой. Пока он ходил по зоопарку, ему удалось стряхнуть с себя людей и их голоса, какими бы дорогими они ему порой ни были, и, доехав на метро до своей станции, он нашел в себе силы купить продуктов, чтобы приготовить ужин.
«Охота уединиться, — так называл это состояние Виктор. — Очень к лицу холостому мужчине в большом городе. Оказаться наедине со своими десятью пальцами, своими ушами, глазами, мурлыкать себе под нос у себя в четырех стенах, когда вокруг миллионы невидимых людей, уединение в мегаполисе, вершина наслаждения!»
Но получилось иначе. Поднявшись по лестнице к своей квартире, он обнаружил, что на верхней ступеньке в темноте сидит женщина: Элик Оранье. Он повернул ключ в замке, и она встала. Ни один из них не произнес ни слова. На ней было темно-синее шерстяное пальто, он отметил это про себя чисто автоматически. Она прошла прямо к окну, словно уже бывала здесь раньше, взглянула на дерево, потом села на квадратную табуретку, на которой он сидел, разговаривая по телефону. Она не сняла пальто, а он убрал свою куртку в шкаф и поставил чайник, чтобы заварить кофе. Я не знаком с этой женщиной, которая сидит у меня в комнате. Она не снимает пальто, и лицо у нее замкнуто. После вчерашнего дня, вращающейся двери, белого пятна за оконным стеклом, ее неожиданного отъезда, как это понимать?
До сих пор она не позволяла себе думать о нем. Он сказал ей слишком многое, и она не впустила его в свои мысли. Может быть, дело было не в его словах, а в этом ручье, этом поле, этих картинах, которые он воскресил, картинах того, что уже безвозвратно ушло. Он мог их воскресить снова, но потом все это в любом случае уйдет. Станет исчезнувшей историей, которую потом другие будут восстанавливать. С этой мыслью она и отправилась домой, долгая поездка в автобусе, за окнами спящий город. Какой-то пьяный упал на нее, она влепила ему затрещину, после чего он к ней больше не приставал и сел, тихонько ругаясь, в самом конце автобуса. Больше пассажиров не было. Она знала, что шофер наблюдал за происходящим в зеркальце, но даже не пошевельнулся.
Выходит, я не вижу того, что вижу, размышляла она, проезжая по пустынным кварталам. Тогда как же можно что-то увидеть с расстояния в тысячу лет?
Надо искать, сказала она Артуру, но что это значило?