День поминовения

Однажды, в январский вечер, дочери Михеевны пригласили Машу встретить старый Новый год. Маше хотелось спать, “старый Новый год” звучало смешно, но девушки собирались гадать, было любопытно, как гадают в деревне. О народных гаданиях Маша только читала.

Однако все было не так, как ожидалось. Тася и Мотя накрыли стол листом бумаги, начертили круг, по краю написали буквы алфавита. Будем гадать на блюдце!

Что же это — спиритический сеанс? О спиритизме Маша знала из сочинений Льва Николаевича Толстого и относилась к предстоящему насмешливо. “Ну ладно, посмотрим”. Когда блюдце начало плавно двигаться под их онемевшими пальцами — прикасаться можно только чуть-чуть,— она удивилась. Девушки вызвали Пушкина,— имя великого поэта при всяком случае на языке,— начали задавать вопросы. Дошла очередь до Маши, робея, она спросила про мать. Ответ был: “Скоро будет” Спрашивать, вернется ли муж, она не осмелилась, но спросила, будет ли он еще ранен. Ответ был: “Да, два раза”. Маша уже жалела, что задала этот вопрос.

Матрена Михеевна про мужа спрашивать тоже не стала, хотя письма давно не было. Он хоть не на передовой, водитель санитарной машины, но теперь везде опасно. Она спросила другое: когда отелится Чернуха и кого принесет — бычка или телку. Ответ был: “Девятого февраля, бычка”.

Пушкин и Чернуха! Маша с трудом сдержала смех.

Девицы спрашивали свое, любовное, у старшей жених на фронте, у младшей дружок мобилизован, ждет в Бийске отправки. А молоденькая, хорошенькая Панечка-соседка еще только ожидала любви, кто же будет ее избранник, если парни все на войне? Блюдце зло посмеялось, посулив девчонке любовь с дедом Харитоном, дряхлым стариком и отчаянным ругателем.

От последнего предсказания все развеселились, и гадание закончилось. Во втором часу Маша легла спать, а утром проснулась с сильной головной болью.

Старый Новый год быстро забылся. Не до того было. С едой становилось все труднее, в сельпо ничего не привозили, эвакуированным продуктов не давали. И хлеб задерживали по многу дней, вот уж февраль начался, а еще за двадцать первое января талоны не отоварены. Лежали в сельпо горой зеленые бобы — сырой, нежареный кофе. Смотрели на него деревенские и спрашивали, можно ли из этих бобов суп сварить.

На маленьком базарчике воскресным утром меняли на вещи масло, замороженное кругами молоко, сало. Но крупу — и особенно муку — берегли для себя.

Маша решила сходить в Старую Белокуриху, к Вале, к Федосье Никитичне, может, еще к кому-нибудь. Сговорилась с Вероникой сдвоить дежурства, той тоже нужен был день, выходных тогда не было.

Фаина Фоминична разрешила, спросив, зачем и куда собирается Маша, и выразив сомнение в удаче похода.

— Кстати,— сказала она,— я договорилась, вам будут давать лишнюю порцию второго — на детей.

Что ж, и это неплохо, но идти все равно надо. Маша собралась с вечера. Взяла две простыни, наволочку, холщовое полотенце с вышитыми красным и черным крестиком петухами, тару — мешочки, баночки.

— Одевайся потеплее, как бы не буран,— сказала Михеевна, оглядев небо. Маша тоже подняла голову, небо чистое, над горами одно-единственное маленькое облачко. Одета она тепло, да и мороз поубавился последние дни.

Восемь километров по наезженной дороге Маша прошла быстро.

Валя-сторожиха встретила ее весело:

— А тут письмо лежит, к тебе писанное, видать, долго плутало, конверт весь исчерканный.

Письмо было от матери, из Новосибирска, куда вывезли группу ленинградцев. Две недели Аглая Васильевна лежала в больнице, еще очень слаба. О муже знает, что попал в окружение.

Маша разволновалась до слез. Валя успокаивала: так ведь жива мать, и хорошо. Садись чай пить, у меня есть конфеты — три штуки.

Потом пошли к Никитичне. Та осталась вдвоем с Фиркой, младшего, Матвея, взяли в армию, подучили, отправили на фронт.

Федосья Никитична боялась трогать припасы, но все ж взяла новую простыню и расшитое полотенце — “на иконы повесить”. Насыпала Маше мучки и пшенца, сыпала, да все охала, как будем доживать до лета. Потом Валя сбегала куда-то со второй простыней и наволочкой, принесла кружок топленого масла, кусок сала и баночку меду. И еще пяток луковиц — крепких, крупных, в темной блестящей шелухе.

Пока поговорили — о войне, о сталинградской победе, о детях, о продуктах,— пока поели картошечки, вынутой из печки, время подошло к трем. Маша стала собираться: надо дойти, пока светло. “А то не дойдешь?” — удивилась Валя. “Так я же с грузом”.— “Уж и груз, полпуда не потянет”.

Обратный путь был с легким подъемом — дорога шла к горам. Начал падать реденький снежок, потом небо затянуло, поднялся ветер, снег повалил валом, стало серо и мутно.