День после ночи

– Tr`es jolie. Очень мило.

Зора плюхнулась на свою койку и повернулась лицом к стене, но, даже спрятав голову под подушку, она слышала легкомысленную болтовню девушек – наряжающихся, прихорашивающихся, раздающих комплименты.

– Ой! Тушь! Откуда она у тебя?

– Моя очередь.

– Нет, моя.

– Не слишком коротко?

Рош а-Шана всегда был любимым праздником Зоры. Когда заходило солнце, и начинался новый год, казалось, будто весь мир наполнялся надеждой. Отец, улыбаясь, возвращался домой после короткой вечерней службы. Он нахваливал мамин суп, семья мирно ужинала, а потом они пели песни. У отца был красивый голос.

Проходил месяц, один праздник сменялся другим, и отцово настроение неизменно портилось. Он жаловался на духоту или сквозняки в молитвенном зале. Возмущался тем, что ее брат не выполняет приказов, ругал богачей, занимавших лучшие места в синагоге и всю службу говоривших только о делах. К концу Суккот он уже снова вовсю распекал маму за переваренную курицу.

И все-таки на следующий год, на закате дня, знаменующего начало нового года, Зора снова начинала готовиться.

Кто-то мягко тронул ее за плечо. Она обернулась. Возле койки стояла Леони и протягивала ей белую блузку с желтыми пуговицами.

– Тебе пойдет, – негромко сказала она и, положив блузку в ногах кровати, отошла прежде, чем Зора успела отказаться.

Она выждала мгновение, потом села и провела рукой по мягкой швейцарской хлопчатобумажной ткани в горошек. Потом прикоснулась пальцем к одной из пуговиц – из тяжелой пластмассы, в форме цветочков, с пятью лепестками каждый. Интересно, заметит их Майер? Эта мысль потрясла ее, и она отдернула руку, словно обожглась. Зора обернулась, чтобы посмотреть, не видал ли кто-нибудь, как она почти поддалась искушению, этой глупой суматохе, которая, по сути, просто гормональное безумие. От Майера, сказала она себе, мне нужна только еще одна сигарета.

Дверь хлопнула, в барак ворвались Шендл и Теди.

– Вот погодите, вы еще увидите ребят, – объявила Шендл, на ходу стаскивая через голову рубашку. — Удивительно, как меняют человека бритва и расческа.

Теди остановилась у койки Зоры:

– Как твоя рука?

– Ерунда, царапина, – отмахнулась Зора.

– Идите сюда, – позвала Леони. – Смотрите, какие платья!.. Вишневое для Шендл и синее для Теди.

– Гляди какая щедрая! – Шендл проворно натянула платье.

Леони взяла щетку и принялась расчесывать ее волосы.

– Хорошо быть кому-то полезной, – сказала она.

Внезапно все услышали странный жалобный звук.

Болтовня стихла, потом и вовсе прекратилась, в то время как полумузыкальный, полуживотньй вой завис над лагерм на шесть, семь, восемь секунд, а затем внезапно перерос в высокий резкий вопль.

– Что это было? – Леони зябко поежилась.

– Шофар, – ответила Шендл. – Это такой специальный рог, бараний. В него трубят на Рош а-Шана и Йом Кипур. Ты что, когда шофара не слышала?

Лони покача головой:

– Мой дядя на дух не переносил всякие религиозные штучки.

– А родители?

– Я совсем маленькой была, когда поселилась в семье у дяди. Ужасный звук, правда? Первобытный какой-то.

– А мне он всегда нравился, – сказала Шендл.– В летнем лагере в шофар трубили, когда будили нас по утрам. Это, наверное, на маарив^[8] зовут. Ворота между мужской женской половиной открыты для вечерей молитвы.

– Ты пойдешь? – спросила Леони.

Шендл пожала плечами:

– Вряд ли. Это короткая служба. Смотри, какой у меня на голове кошмар! Пока ты меня причешешь, она уже закончится.

Шендл вспомнила последний Рош а-Шана у себя дома. Она тогда отказалась сидеть с матерью и стояла у задней стены женской половины, перешептываясь и хихикая с другими девчонками-сионистками.

Леони вставила пару «черепаховых» гребней в волосы Шендл и протянула ей зеркало:

– А? Смотри, какая ты у нас красавица! Теперь давай помаду подберем.

– Да ладно тебе, – смутилась Шендл.

Она повернулась к Зоре, которая как раз застегивала последние цветочные пуговицы. Когда Зора собрала волосы в пучок чуть пониже затылка, все ахнули. Неловко поклонившись, Зора вышла на улицу и отправилась на мужскую сторону лагеря.

Зора подошла к группе, обступившей Аншеля, крепкого жилистого парня лет двадцати пяти. Очки и косматая черная борода придавали ему вид благочестивый и авторитетный. Все девушки считали, что Аншель «совсем того». В первый вечер в Атлите он закатил сцену в столовой, когда подали курицу: колотил по столу и орал как резаный из-за того, что никто не смог назвать ему имя и показать разрешение мясника, убившего и засолившего птицу. Еще Аншель попытался сорвать занятие Арика. Аншель кричал, что на иврите следует говорить исключительно по религиозным поводам.

Аншель молился как ненормальный, крепко зажмурившись и раскачиваясь взад-вперед так яростно, что стучался головой о стенку за спиной. Он приступил к вечерней молитве на Рош а-Шана, только когда насчитал вокруг себя девять мужчин, а во время службы так частил, что никто не мог и слова разобрать.

– Какой дурак сделал его раввином? – недовольно спросил кто-то, когда Аншель начал сворачивать свой талит. – И что, он и завтра то же самое выкинет?