День Праха

Молодая женщина, по-прежнему не поднимая глаз, продолжала свою механическую работу. Клик-клик-клик… Закончив обрезать лозу, она наконец обернулась к Иване. Ее голубые глаза теперь казались блекло-серыми, словно им передался цвет осенних облаков.

— Это что — для твоего репортажа? Ты решила разведать мою жизнь досконально, во всех подробностях? Можешь быть довольна: вдова жертвы убийства, какая сенсация!

Внезапно лицо Рашель исказилось, истаяло, словно слишком нагретый воск. Жгучая скорбь обратила ее красоту в расплывчатую, безобразно искаженную маску.

Ивана горячо обняла ее за плечи, потом взяла за талию и решительно сказала:

— Вот что, давай-ка я отвезу тебя домой. Ты сейчас не в состоянии работать.

Рашель безвольно подчинилась ей; окружающие расступились, давая им дорогу, хотя девушка видела в их глазах неодобрение, скрытый упрек. Рашель дрогнула, выказала слабость и, мало того, позволила себе принять помощь мирянки.

Они подошли к стоявшему на лужайке грузовику, с которого покойный Якоб произносил утреннюю молитву. Ивана уже открывала дверцу кабины, как вдруг Рашель, окончательно потеряв силы, рухнула на подножку. Наконец-то она разразилась слезами, обильными, горячими, искренними слезами, какими плачут любящие овдовевшие женщины.

Шли минуты, а Ивана все не осмеливалась заговорить с ней. Наконец Рашель успокоилась, затихла, и тут юной славянке пришла в голову низкая мысль, поистине достойная сыщика: вот он, подходящий момент, чтобы выпытать хоть какие-то сведения у поверженного врага.

— Я только что видела тело Якоба… — начала она.

Рашель не реагировала. Она сидела, привалившись к дверце, тесно сжав колени и повернув ступни носками внутрь; ее башмаки были вымазаны рыжей грязью, и вся она напоминала сейчас смертельно раненное животное — ничтожество здесь, на земле, повелительница там, в Царствии Небесном…

— Я видела пятно у него на локте.

Рашель кивнула с улыбкой — скорбной, но одновременно циничной и желчной.

Ивана резким жестом подняла рукав анабаптистки, обнажив такое же пятно.

— Вы с ним брат и сестра, верно?

Рашель молча взглянула на саламандру у локтя. Потом сухим жестом отстранила Ивану и встала.

— Господь нас не оставит! — прошептала она с каким-то экстазом в голосе. — Он послал нам этот ветер, дабы все высохло и было готово к сегодняшнему вечернему горению.

— А может, Якоб был твоим отцом?

— Один только прах может спасти нас… — продолжала шепотом Рашель. — И когда огонь угаснет, для нас начнется новый сезон.

Ивана могла бы привести ее в чувство пощечиной. Но вместо этого она снова схватила ее за плечо и прошептала дрожащими губами:

— Отвечай!

Рашель опять высвободилась, смерила Ивану взглядом, словно оценивая ее умственные способности (или физическую силу), чтобы продолжать. Потом распахнула дверцу машины:

— Садись за руль, я хочу тебе кое-что показать.

57

Вначале они заехали в школу за обеими дочерьми Рашель — восьмилетней Эстер и пятилетней Мари. Две капельки ангельской чистоты с глазами цвета старого серебра, походившие на мать, только в чуть более тусклой версии.

Ивана не понимала, что происходит. Пока Рашель беседовала с учительницей, она попыталась завязать разговор с девочками, но безрезультатно. Ладно, это не важно, — главное, она попала в самое сердце Диоцеза, куда не допускали ни одного мирянина. И притом попала официально, а не тайком, как тогда с Марселем.

Перед ней простирался школьный двор — на самом деле обыкновенная лужайка, только тщательно подстриженная, — где кипела жизнь, звенели детские голоса. Школьники — веселые, с сияющими глазами, разрумяненные холодом, бегали друг за другом, карабкались на спортивные сооружения, висли на них.

— Ну, все в порядке. Можем ехать.

Сев в кабину, Рашель больше не произнесла ни слова, не пролила ни одной слезы. Только время от времени жестом указывала направление.

Ивана все еще надеялась, что молодая женщина приведет ее в какое-то заветное место, откроет какую-то тайну, ужасную правду…

Так они проехали много километров — Диоцез оказался куда более обширным, чем предполагала Ивана. Окружающий пейзаж выглядел знакомым: все те же виноградники, те же согбенные спины сборщиков среди желтой листвы. И только изредка, на некоторых делянках, Посланники занимались другим делом: возили тачки, набитые обрезанными лозами, носили связки сухих ветвей, охапки рабочей одежды.

— Что это они делают?

— Я тебе уже объясняла: готовят костры.

Ивана заметила и других мужчин, — шагая по обочине, они тащили на себе какие-то тяжелые брезентовые мешки. У них были черные лица и грязные рукава, да и белые шляпы также утратили свой первозданный цвет.

— А эти что делают?

— Несут древесный уголь, чтобы развести огонь пожарче.

Как же это они раньше не догадались?! Ведь Обитель готовилась разжечь гигантский костер, и, значит, древесный уголь во рту Самуэля и Якоба символизировал собой аутодафе[101]. Тем самым убийца указывал на День Праха. Но почему?

— Мам, а мы куда едем? — спросила одна из девочек, сидевших сзади.

— Навестить Жана.