День рассеяния

В субботу накануне вербницы были посланы в Волковыск две бабы посвятить охапку вербы. Спать полегли рано, чтобы пораньше в праздничное утро встать: только Софья не спала, целовала складень, шептала молитвы. Вдруг услышала над головой воздушный трепет, легкое дуновение коснулось горячего лица. Софья, не дивясь и не пугаясь, поняла: ангел машет лебедиными крыльями, спустился сказать, что завтра следует ожидать Андрея. Зарылась лицом в подушку, отблагодарила божью заботу радостной слезой, размечталась о завтрашнем дне и в самых светлых чувствах уснула. Пробудилась же от какого-то непонятного, колкого хлопания по спине. Отворила глаза — Мишка заливается смехом, бьет вербой. Теперь уже вдвоем пошли хлестать Гнатку. Богатырь сладко спал. Осторожно стянули кожух и ударили в две лозы, и еще, еще — мертвый бы очнулся, но не Гнатка. Пырская смехом, принялись щекотать старику сережками губы. Тот сквозь сон отмахивался огромной ладонью, как от назойливой, неуловимой мухи. «Вот же зубр! — дивился Мишка и предложил: — Неси воды — окропим!» — «Я вам окроплю!» — вдруг грозно пробасил Гнатка и рассмеялся, довольный своим незатейливым обманом.

Скоро поднялся весь двор; позавтракали, стали собираться в церковь. Выехали большим поездом: все дворовые старухи и бабы упросились ехать, тесно понабились в сани; лишь трое паробков были оставлены сторожить двор. В дороге встречали рассвет. День, обещавший Софье долгожданную радость, начинался чудесно: впервые за зиму расчистилось от седых облаков небо; на свежей лазури господь, празднуя вербное воскресенье, проявил яркое солнце; вспыхивали блестками в алых лучах снега; сползал зимний покров с сонного леса. В городе, призывая народ в храмы, трезвонили колокола. Несколько человек стражи топталось на въезде, поглядывая на приезжих, здороваясь со знакомыми. Народ, истосковавшийся за нудные недели поста, весь высыпал на улицы. Благочинно шли слушать обедню семьи, старухи вели приодетых счастливых детей.

Росевичи всем своим скопом заехали сначала к возному, где ожидали их бабы с освященной вербой. Тут вербу разобрали, украсили ленточками и уже вместе с Волчковичами направились на Замчище. На рыночной площади, перед Мико-лаевскнм костелом, толпились католики. Шли мимо, раскланивались: «Здорово, Сургайлы! С праздником!» — «Здорово, Журдак! Здорово, Матуш!» И те в ответ: «И вас с праздником!» Хоть и другой держались веры, но хорошие все были соседи и люди. Вот когда приезжали молиться, тогда только и делились — одни перед замчищем поворачивали в свой костел, другие поднимались на Замковую гору в свою церковь.

Вокруг церкви и по всему замчищу стояло полно боярских возков; распряженные лошади хрустели сеном. На звоннице дьячок Семашка отбивал благовест; праздничная толпа, крестясь, снимая шапки, вступала в храм.

Старый отец Фотий, застыв у аналоя, с ликованием в душе глядел, как украшается огнями свечей господне место. Словно вербный сад расцвел в храме; каждая рука держала пустившую сережки лозу, в каждой руке трепетно горела тонкая восковая свеча. Он воздел к небу очи — смолкли шумы, человеки затихли, освободили сердца от суетных забот для святого единения с духовным отцом. Шорох общего креста прошумел в церкви и унесся к небесному престолу. Отец Фотий, отлистав нужный стих евангелиста, начал читать народу о въезде Иисуса Христа в Иерусалим. Читая, он зримо представлял себе, словно видел собственными глазами, и тихую поступь осла, на котором восседал сын божий, и толпы людей, омахивающих Иисуса пальмовыми ветвями, и ликующие их крики: «Осанна сыну Давидову. Благословен царь, грядущий во имя Господне», исподлобные взгляды фарисеев, и чудо воскрешения из мертвых Лазаря. Отрываясь от рукописных строк, он с умилением наблюдал действие святого рассказа — великие дела сына божьего прояснили лица волковыской паствы. Сам господь мог радоваться на облаках, видя в день своего праздника чистоту сердец и кротость помыслов христиан. Окончив чтение стихов, отец Фотий взглянул на хор, готовый к песнопениям, и чуть приметно кивнул. «Воскресенье Христово видевше...» — запел хор, но вдруг, глуша и сбивая слова чудесной молитвы, донеслись в храм сквозь растворенные двери тяжелый гул конской лавины, гром страшных криков, дальний звон мечей, и внезапно ввалился в церковь окровавленный человек с голым мечом — толпа раздалась, шарахнулась в стороны, потом ближние огляделись, что это Стась Матуш, боярин* латинской веры, и Матуш хрипло, истошно, страшно выкрикнул:

— Немцы!