День рождения

— И ничего она нам не сказала, — огорченно говорил Семен Епифанович, — мы ее и так и этак спрашивали… «Нет, — говорит, — я женщина честная». Вот тебе и честная! А потом закрыла совсем глаза и ничего не стала отвечать. «Плохо мне», — да и все. Так ничего и не сказала. А если бы даже и сказала…

«Все равно, — думала Мака. — Все равно она не знает, где моя мама. Все равно она не знает, куда ушла или уехала с того вокзала моя мама».

— Машенька, — Семен Епифанович нагнулся и заглянул Маке в лицо. — Ты больше не будешь жить у Полины Васильевны. Теперь ты будешь жить у меня. И я даже не понимаю, как это я раньше не сообразил, что нужно тебя забрать у этой красавицы.

Мака вздрогнула, когда Семен Епифанович стал ключом открывать знакомую дверь на черной лестнице.

— Нет, нет, ты не бойся, теперь тут все совсем по-новому. Полины нет. Полина уехала. Теперь я здесь живу.

И Мака по-новому вошла в знакомую дверь.

В кухне дым стоял столбом. В дыму двигались темные фигуры, раздавались веселые голоса.

— Студенты теперь здесь живут… Весельчаки… Все курят и песни поют… А мы с тобой вот здесь.

Перед Макой открылась большая комната и новая жизнь.

Все пошло совсем по-другому. Утром Маку потихоньку будил ласковый голос:

— Машенька! Вставай, просыпайся, рабочий народ!

Семен Епифанович не признавал будильников.

— Я сам себе будильник. Когда нужно, тогда и проснусь, — говорил он.

И как счастлива была Мака, что тишину утреннего сна теперь не разрывал трескучий звон будильника!

Они завтракали и вместе выходили из дому: Мака — в школу, Семен Епифанович — на работу на телеграф.

Они часто вспоминали Сергея Прокофьевича.

— Бедный друг наш, — говорил грустно Семен Епифанович. — Не дожил до советской власти. Не дождался. А теперь ему бы пенсию назначили, стал бы он героем труда, заслуженным почтальоном. Сколько он этих писем переносил, сколько лет прослужил!.. И не дождался…

— Ну, что ты у меня за хозяйка! — радостно восклицал Семен Епифанович, вечером входя в натопленную комнату. Пшенная каша была уже сварена, чайник пищал на железной печке, стакан в стареньком подстаканнике стоял на столе и вычищенная домашняя куртка висела на спинке стула.

Семен Епифанович радовался, когда Мака делала что-нибудь дома. Мака чувствовала, что ему нравится, когда она, подвязавшись полотенцем, моет посуду, ловко вертя стаканы в полоскательнице, когда она режет хлеб или чистит домашнюю куртку.

Но Маке Семен Епифанович всегда говорил:

— Машенька, ты, пожалуйста, ничего не делай такого, что тебе трудно… Я ведь привык все сам, все сам…

Но именно поэтому Маке так приятно было что-нибудь делать для него.

Они вместе привозили домой на саночках пайковую картошку и дрова, вместе пилили и кололи дрова, вместе складывали распиленные, расколотые поленья в кладовочку.

Вместе мастерили коптилки-«моргасики». Семен Епифанович все умел делать сам, но протягивать в тонкие светильники фитили — это уж было Макино дело.

Приближался Новый год. Семен Епифанович достал где-то пахучее сосновое деревце. Достать елочку ему не удалось. Несколько вечеров из цветных бумажек они клеили цепи, фонарики и коробочки. Несколько конфет повесили на сосенку, зацепив их за длинные иголки.

Дожидаясь вечером Семена Епифановича, Мака побежала за водой. Когда она шла обратно, в самом низу, на скользких обледенелых ступеньках, что-то мягкое кинулось ей в ноги. Теплое, мягкое и белое. Оно жалобно заплакало: «Ай-ай-ай, возьми меня! Возьми меня! Ай-ай-ай!»

Мака нагнулась. «Мокрый щенячий нос ткнулся ей в руку. Плачущий щенок плотно прильнул к ее ногам.

— Ну; хорошо, — сказала Мака. И, поливая замерзшую лестницу водой из кувшина, Мака понесла щенка домой.

Она положила его перед печкой. Щенок лег на спину. По круглому и розовому его животу бегали мелкие злые блохи.

— Пузан, — сказала Мака. — А что же нам скажет папа Сеня?

«Ай-ай-ай! — заплакал щенок. — Ты попроси его хорошенько, чтобы он меня не выгонял. Ты знаешь, как холодно на лестнице? Ай-ай-ай! Ты знаешь? Ты меня понимаешь? Ведь ты сама мерзла, сама плакала, сама была брошенной и голодной… Ай-ай-ай!»

Щенок смотрел на Маку круглыми, еще мутными глазами, умоляюще сложив на животе лапки.

Пришел Семен Епифанович.

— Откуда это? — удивился он.

— Папа Сеня! — тихонько сказала Мака. — Пусть он у нас живет.

А Пузан не был особенно гордым. Он подполз к ногам Семена Епифановича и ткнулся в них носом. «Ай-ай-ай», — сказал он.

— У него очень много блох, но мы их выведем, — уверенно сказала Мака.

Под украшенной сосенкой они купали Пузана. Теплая вода лилась на его круглый живот, и блохи напрасно пытались спастись.

Пузан высох перед печкой, полакомился пшенной кашей и потом улегся спать в ящике с ватином.

Семен Епифанович сидел у печки, и Мака пригрелась около него.

— Машенька, — сказал Семен Епифанович, — ты вот зовешь меня папа Сеня. Это очень хорошее название. И ведь, правда, ты как будто моя дочка…

Семен Епифанович подумал, потом поднял Макино лицо и серьезно посмотрел ей в глаза.