День рождения кошки

— Да со мной, со мной ты говоришь! — радостно орет он, и Ирка улыбается, примкнув к его щенячьей радости, смеется и при начальных словах присутствует еще, а после уходит из комнаты, чтобы не нарушать этого трепетного их по телефону уединения.

— Сто лет прошло… — начинает она оттуда, он бодро перебивает:

— Не сто, а восемнадцать, каких-то всего восемнадцать лет!

— Восемнадцать лет, — медленно выговаривает она, — это очень много.

— Ты узнаёшь меня? — кричит ей.

— Нет, — рассеянно отвечает. В рассеянности ее, как он потом понял, обдумывая этот разговор, была сосредоточенная подготовка к главному, что она собиралась сказать.

— А я тебя тоже сперва не узнал, а вот теперь слышу: ты!

— Скажи, как ты живешь?

— Хорошо!

— Как у тебя в личном плане? — подчеркнула.

— Хорошо!

— Всё в порядке? — с некоторым даже недоумением.

— Да! — торопится он покончить с этим и перейти к главному, но к чему — неизвестно.

Чего-то он ждал от этого разговора — общей печали по их погибшей любви? Следов той любви? Чего-то щемящего: вот жизнь на исходе, а умершая их любовь — это была первая смерть, первый ущерб их бывшей полной, как луна, молодости. Теперь уже только серп от месяца остался — так оплакать его печальными сообщниками.

— Ты женат?

— Да! Я же рассказывал все твоему мужу, он не передал?

— Он передал.

— Почему ты ни разу не дала о себе знать? — Он перебивал, сбивал ее заторможенно-выжидательную речь, волнения он не слышал!

— Я не могла. Это тебе легко было позвонить мне, а я не могла: мне было бы совестно перед дочерью.

— Перед чьей дочерью? — немного оторопев, он приостановился в радостном своем аллюре.

— Перед моей. Ей шестнадцать лет. И еще сын — четырнадцати. И еще один сын — четырех лет, у него завтра день рождения, — печально и укоряюще произнесла она.

— Поздравляю, — пробормотал он, споткнувшись и переходя на пеший ход.

Это, стало быть, она его осудила. «Это тебе легко, а мне», дескать, с моей высокой нравственностью и чувством чести было бы стыдно перед моими детьми…

Лишившись своей телячьей радости, он растерянно стал поминать каких-то общих знакомых. Она без всякого интереса выслушала и, когда он замолчал, продолжила свое:

— Моя дочь — она знала, кто ты мне… И муж знал. Дочь плакала… Муж тоже не в себе. Не в своей тарелке. Твой звонок внес в нашу жизнь ненужное смятение.

Он попытался возразить:

— Да вроде мы разговаривали с твоим мужем… он, по-моему, ничего…

— Нет, он совершенно выбит из колеи и напуган твоим звонком, и вообще… — И сделав паузу: — Давай-ка мы не будем больше звонить друг другу. Ведь и твоей жене, наверное, неприятно, а? Она у тебя дома?

— Да, — смутившись вконец от упреков.

— И что, ничего? — насмешливо.

— Да, — утонув, захлебнувшись в позоре; боясь при этом, что Ирка, если ей слышно, а ей слышно, конечно, догадается, что его здесь отчитывают, как пионера; хотя бы для Ирки он должен выдержать весь разговор на первоначальной радостной ноте, и он вовсе замолчал.

— Так что ни к чему все это.

— Тогда зачем же ты звонишь? — наконец с отторжением выговорил он.

— Я? Ну, узнать, может, у тебя там не в порядке…

— Да нет, спасибо, всё в порядке, — холодно.

И молчание, он — оплеванный, осмеянный, застигнутый, как бобик, на пошлом поступке. Он голосу набрать никак не мог со стыда. Наконец выдавил:

— Ну ладно, Лариса, будь здорова.

— И ты будь здоров, — прощаясь. — Всего тебе хорошего, благополучия.

— До свидания. — Он отбросил трубку. Оттолкнул, отпихнул.

Минут десять сидел, притерпеваясь к той оплеухе, которую она ему нанесла. Ужасно было стыдно перед Иркой. Она ведь предупреждала: звонок легкомысленный, а главное — смутный в отношении цели: для чего? Ты будешь понят превратно. Ты внесешь ненужное беспокойство. Ты будешь смешон.

И вот: он смешон. Ларисина гордость, не пожелавшая играть в хорошие отношения по прошествии любви…

Разоритель могил, ворошитель праха, поделом тебе! Раскапывать могилку, чтобы встряхнуть свои воспоминания, — а о покойнике ты подумал, каково ему-то представать перед твоим праздным любопытствующим оком? Нельзя, нельзя, нельзя! Осрамился. Мучительное брезгливое чувство позора: так в детстве было, когда узнал про ночную жизнь людей, — хотелось отмыться, отскоблиться, отплеваться от этого знания. Была бы память доской, на которой написано мелом, взял бы тряпку и стер.

Освоившись с оплеухой, хоть она и краснела на его щеке, он поплелся к Ирке. С осторожностью рассказал. Что Лариса звонила лишь для того, чтобы оградить себя впредь от возможных его звонков. Ставящих ее в двусмысленное положение. Навязывающих ей ложную роль старой подруги, на которую она не согласна из уважения к своим детям, мужу и самой истине.

Другими словами, он опозорился перед высшим достоинством, вот.

— Молодец! — горячо одобрила Ирка. — Она молодец и умница! Она совершенно правильно поступила.

— Какое мужество, — продолжала восхищаться спустя время, — в этом нежелании ловиться на крючок интеллигентского притворства. Рухнула судьба — так уж навечно, подпорок не надо!