День рождения кошки

На подгибающихся ногах к нему ковылял на последнем издыхании квелый, хилый, слабенького роста паренек. Как написано у Фолкнера, «Иккемотуббе бежал не потому, что он был еще жив, а потому, что он был Иккемотуббе». Видимо, он бежал бы и мертвый. Запыхавшись, теряя сознание от усталости, этот слабак доскребся до Андрея и последним прерывистым хрипом испустил лишенный всякой силы текст:

— Ну, ты будешь еще выдрючиваться?.. — Текст, с которым он, видимо, стартовал и который все-таки донес до финиша, как тот легендарный марафонец донес весть о победе перед тем, как замертво упасть.

Гонец затих, у Андрея на сей раз достало ума не рассмеяться. Они мирно побрели рядом, засунув руки в карманы.

— До лагеря провожать пойдешь? — спросил Андрей.

— А ты из лагеря?

— Ага.

— Это ваш мальчишка тут на пожаре?.. — Преследователь все еще не отдышался и говорил с трудом.

— Наш.

— А, — принял к сведению марафонец. — А ты у них что, пионервожатый?

— Преподаватель. Киношкола у нас.

— Что, кино снимаете?

— Снимаем.

— Ну да?

— Приходи, увидишь.

— Приду, пока, — попрощался.

— Пока, — Андрей пожал протянутую руку и бодрым шагом потопал по темной, теплой, такой домашней лесной дороге.

Три машины, три стола и трижды проклятые деньги

Стол первый. Его так и не было. Но с мыслью о нем я прожила три года. Дядя Гриша, хрен моржовый, царство ему небесное, заронил в детское сердце мечту:

— Вот пойдешь в первый класс — я тебе столик сделаю, будешь за ним уроки учить.

А столяр был замечательный.

И я стала ждать, дрожа от предвкушения: вот пойду в первый класс, и мой дядя подарит мне столик. Они с теткой Маланьей были бездетные, и я ходила к ним в дом желанной гостьей. Еще охотнее я гостила в дяди Гришиной избушке при конюшне. Там пахло дегтем, на лежанке валялись куски гобелена, которым обивали кошевки — «представительские» сани для начальства. Теперь приходится объяснять, а тогда для меня все это было неотъемлемой частью Творения — и запах льняного семени, и кошевки во дворе, и лошади с подрагивающей шкурой.

Дядю Гришу у нас в родне прозвали Хоттабычем, потому что он был, во-первых, Потапыч, а во-вторых, хвастун фантастический. Он безбожно врал своим племянникам, что он шпион и работает сразу на несколько разведок, что у него под подушкой лежит семизарядный браунинг и что хромота у него с войны, которую он провел победно и геройски. Мальчишки посмеивались, зная, что дядя Гриша, инвалид детства, не был на войне. Я же в браунингах ничего не смыслила, а в столик поверила свято.

Конечно, я ни разу не напомнила ему про обещание, но думала об этом день и ночь, открытая рана ожидания так и зияла у меня в глазах — как мог он ее не заметить?

Я пошла в первый класс, потом во второй, потом в третий и все ждала. Потом маленький столик был бы мне уже не по росту.

Стол второй. Он стоял в нашей с братом комнатке, с двух торцов мы учили за ним уроки. Свою половинку я застилала листом ватмана. Пока бумага сохраняла первозданную чистоту, у меня захватывало дух, когда я за него садилась. Потом второпях что-нибудь записывалось на уголке, ватман насыщался событиями, и я, садясь, подключалась к своей предыдущей биографии, как летчик перед взлетом ко всем приборам в кабине.

Потом бумага истлевала, и приходилось расставаться со всей ее историей и археологией, начиналась новая эра, писались новые письмена.

До сих пор помню клинопись, начертанную любимой рукой, с грамматическими ошибками: «Ты зачем, Рыжая, наклонялась к Витьке и что-то ему шептала!»

Ах, действительно, зачем!

Этот стол сделал меня затворницей, очертившей себя магическим кругом света настольной лампы.

И этого круга я однажды чуть не лишилась. Мама решила уйти от отца и даже ушла: собрала вещи, прихватила нас с братом, и мы поселились у тетки Маланьи. Но я затосковала без стола, и мы вернулись. Когда человек не уверен в своем поступке (я имею в виду маму), ему достаточно и такого предлога.

А поддержи я ее тогда — она зажила бы иначе, лучше, потому что хуже было некуда. Но она боялась, что не прокормит нас одна.

Первый опыт учит намертво. Мне в костное вещество въелось правило, заповеданное себе самой: никогда не попадать в экономическую зависимость от мужчины.

Каменный этот завет, конечно, мне навредил, не дал стать существом вопросительным и слабым — женщиной. Хотя достался мне муж сильный и знающий все ответы. Он купил мне письменный стол, научил понимать, что происходит; чувствовать я могла худо-бедно и раньше. То был третий стол моей судьбы, я провела за ним тринадцать счастливых лет и еще три года.