День рождения кошки

Вместе они ехали в Москву, потом в Прагу поездом и, наконец, в Рудные горы. Она все время что-нибудь рассказывала: «А мой муж…» — чтобы он ее не заподозрил в интересе.

А он и не подозревал; в сорок лет от женщины остается только бабушка для внуков, хоть она и просила называть ее просто Надей.

Он и сам уже был готов в дедушки. В их рабочем городке для всех приличных людей жизненный успех был примерно одинаков: к сорока годам — двухкомнатная хрущевка, двое детей, садовый участок и двадцать килограммов личного привеса.

Надя сказала в столовой:

— Все в церковь собираются, завтра Пасха. Давайте тоже сходим?

Они и за столом тут сидели вместе — от робости: публика чуждая, как с другой планеты — ни возраста, ни занятия не определишь. У себя-то на Урале сразу видно по человеку: кто, какого положения, достатка. Это если представить себе собачью цивилизацию, и промышленные районы заселены, предположим, сплошь овчарками, у них своя аристократия, своя черная кость, своя молодежь и своя первая красавица, овчарочья. Они живут себе и думают, что вот они самые собаки и есть. И вдруг попадают две овчарки на собачий курорт — а там, боже ты мой, беленькие болонки, низенькие таксы, боксеры, бульдоги, пудели, пекинесы, прости господи, и еще какие-то уж совсем не то рыбы, не то птицы.

Ходят, тонкие, как девушки, седые, как старухи, смуглые, как арабки, но они ни то, ни другое, ни третье. И кожа — будто другой пищей их вскормили, другое солнце светило на них, другие ветры дули.

Вот две пересекают обеденный зал, сосредоточенно обсуждают что-то, даже приостановились, одна одета — Павел не знает, как это назвать: покрывало, плед, шарф, она вся закутана в эту увивку, и губы под цвет, и ногти, и глаза — нет, глаза (вскинула рассеянный взгляд), боже мой, небесного светлого света фаворского…

Отважилась бы в их городе какая-нибудь овчарка, фу ты, женщина, появиться в таком наряде, она бы все время помнила: я в покрывале! А эта — будто не в курсе, что она в покрывале.

Что она другой породы, Женя знала когда-то, да забыла в потоке забот. Сын повредил сустав, в больнице плохой уход. От путевки тоже нельзя было отказаться: давно ждала ее. Поэт, с которым она сделала несколько самых удачных песен, эмигрировал. Плохо стало получаться. Она не слышит больше музыку из тишины. Так перестают летать во сне.

Конечно, есть среди ее забот и такие, про которые говорят: нам бы ее заботы!

Вчера, в страстную пятницу, они с подругой-художницей были на ужине у епископа. Гречневая каша с луковым соусом, постная еда, духовная беседа. Подруга рассуждала о соперничестве художника с Творцом, ведь художник создает мир, которого не было у Бога.

Какое там соперничество! — думала Женя. Ничего не получается, пока не услышишь. Душу бы запродал тому, кто напоет.

Епископ отвечал, что создание нового мира в рамках Божьего творения не грех и не посягательство на всевышнюю власть, ведь человек сотворен по образу и подобию Творца, в нем изначально предполагается ТВОРЧЕСТВО.

Подруга кивала, вела себя сдержанно, как и подобает в обществе монахов в суровые дни поста.

Женя поймала себя на том, что тоже не прочь произвести на епископа выгодное впечатление — личностью, не лицом, — но все равно, все равно соблазн и искушение.

Вот всегда как пост, так обостряется вечная битва архангела Михаила с сатаной, Женя по себе видит: за ее душу — тоже. Истинный верующий праведник сатане неинтересен, как и убогий атеист. А вот уж такой товар, как терзаемая сомнениями Женина душа, на сатанинском рынке идет за большую цену, и уж враг стоит до последнего, а в постные дни цена за нее удвоенная.

Это с детства. Она тогда открыла маме странную свою мечту: «Вот бы кто-нибудь плохой мне велел не слушаться хороших людей — и похвалил бы меня за это!» И мама засмеялась и записала себе в тетрадку, что Женя мечтает служить дьяволу. Вот когда еще он ее заприметил!

Вот уже несколько дней она здесь, в волшебном городе маленьких дворцов и замков, поставленных в расщелине Рудных гор на крутых склонах у горячей реки Теплы, здесь горные тропы исхожены задумчивой поступью великих. Стежка Шопена, стежка Гёте, беседка Шиллера. Трижды в день нарядная толпа курортников роится в галереях вдоль Теплы, потягивая из поильников целебную воду подземных источников. Чаще всего — немецкая речь. Если русская — значит, евреи из Америки. И ни одного лица, на котором бы взгляд утешился. Но это известно: все вокруг кажутся уродливыми, когда душа твоя отцвела и не плодоносит.

Ряской подернулась.

И не знаешь, чем спасаться. Откуда черпать.

К вечеру страстной субботы накануне Светлого Христова Воскресенья стали собираться с подругой ко всенощной. Женя волосы пригладила, заколку у подруги одолжила.

Спустились с холма от санатория «Империал» по тропам и крутым ступеням, прошли вдоль Теплы, задержались у чумного памятника, где соединились знаки трех конфессий, примиренные смертью: христианский голубь в сиянии, мусульманский полумесяц и иудейская звезда; Женя запрокинула голову, высматривая крест; нащупала заколку на затылке; креста не нашла.