День рождения Лукана

Следующие выступления тоже мало радовали глаз. Но самым отвратительным было шествие пантомимов[59], главную роль в котором играла восьмидесятилетняя старуха. Набеленная и нарумяненная, с бровями и глазами, подведенными сурьмой, с сооруженной на голове напомаженной башней мелких завитых кудряшек, несмотря на все это, а может быть вследствие этого, она напоминала горгону. «Вот это да! Так это ж старая Элия Кателла! Точно она!» – переглянулись между собой Аргентарий и Цестия. Известная красавица времен божественного Августа, сменившая пять мужей, вероятно думая, что она все еще по-женски привлекательна, лихо щеголяла способностью высоко задирать тощие ноги, похожие на высохшие корнеплоды. Двигалась она действительно очень свободно для своих лет, но все же вызывала скорее отвращение, нежели восхищение. В награду за выступление Кателла получила рев, свист, цирковые рукоплескания[60]. Видимо, принимая все это за единодушное одобрение, престарелая танцовщица широко улыбалась, обнажая ряды вставных зубов из слоновой кости. Полле, глядя на нее, вдруг стало стыдно за себя и за деда: получается, и они участвовали в том же действе, что и эта жуткая старуха.

После очередного перерыва на сцену вышел старший брат Сенеки, Юний Галлион (Аргентарий произнес его имя вслух), и громко объявил выступление цезаря Нерона. Раздались мощные звуки труб, и на сцене появился упитанный молодой человек с гладко выбритым лицом, одетый в белоснежный хитон и пурпурный греческий плащ, с золотой лирой в руках. Несмотря на юность, у него уже наметился живот и начал образовываться второй подбородок; при вполне мужественных чертах и формах во всем его облике сквозило странное женоподобие.

– Возлюбленные сограждане! – обратился он к собравшимся, картинно воздевая руку и обводя ею театр. – Склоните свой благосклонный слух и выслушайте историю несчастного Аттиса!

Театр отозвался одобрительными рукоплесканиями и возгласами: «Слава цезарю!»

После этого на сцену вынесли стул с золотыми ножками и обтянутым пурпуром сиденьем, Нерон сел, настроил лиру, выдержав паузу, ударил по струнам и запел.

Звук его голоса, слабый и от напряжения как будто слегка надтреснутый, терялся и таял в обширном пространстве, и, что было еще хуже, срывался на высоких нотах. Полла чуть было не прыснула смехом при первой его руладе, но сидевшая рядом Цестия, зверски взглянув на нее, с силой наступила ей на ногу. Подавив смех, Полла попыталась вслушаться в то, что цезарь исполнял, но, разбирая отдельные слова, не могла связать их воедино, хотя пел он по-латыни. Она все ждала, что он вот-вот закончит, но он пел и пел. Полла, обернувшись назад, оглядела ряды театра. Слушатели ерзали на своих местах, зевали, потом откуда-то сверху послышалось шиканье. И тотчас несколько августианцев устремились туда, откуда раздавались нежелательные звуки.

Нерон ничего этого не замечал или делал вид, что не замечает. Заключительную часть своего сочинения он исполнял стоя. Из-за колонн вышли и встали за его спиной два человека: Сенека и второй, тоже в летах, – префект преторианцев Афраний Бурр. Было странно смотреть, как два этих почтенных государственных мужа слегка раскачиваются в такт музыке и движениями рук предлагают остальным последовать их примеру. Августианцы замелькали по рядам, заставляя всех слушателей подниматься и делать то же самое.

Когда Нерон наконец закончил, одобрительными криками и цирковыми рукоплесканиями разразились всаднические ряды. Как заметила Полла, они были сплошь заняты августианцами. Из остальных рядов доносились смешанные звуки: кто кричал «софос», кто «слава цезарю», а кто-то и откровенно улюлюкал. И всякий раз было заметно движение августианцев по рядам…

Домой возвращались подавленные, за всю дорогу не было сказано ни слова. Полла мысленно поклялась, что больше никогда ни в чем подобном участия не примет.

Через несколько дней их вновь навестил Сенека. На этот раз позвали и Поллу. Аргентарий осторожно высказал свои сомнения относительно прошедших Ювеналий. В ответ Сенека стал с какой-то преувеличенной бодростью доказывать, что все не так плохо и сказалось лишь отсутствие должной подготовки, – правда, Полла так и не поняла, у кого: у них с дедом, у хора престарелых сенаторов или у самого цезаря. Тем не менее насчет пантомимов и Кателлы Сенека охотно согласился, что это полнейшее безобразие, и заверил: больше подобное не повторится. Потом он торжественно сообщил, что цезарь вызывает Лукана из Афин до срока и скоро тот вернется. При упоминании имени Лукана Полла вздрогнула и опустила глаза.

А вскоре в Городе распространились страшные слухи, что из тех, кто выражал непочтение к цезарю в театре, кого-то нашли мертвым у себя дома, кого-то побили камнями на улице, а кто-то просто бесследно исчез…

3