День рождения женщины средних лет

И при этом я ее, родную, терпеть не мог. Думал про нее всякие гадости и иногда даже и говорил в кругу друзей – тоже, кстати, без последствий. Но очень удивлялся – и об этом тоже сказано уже, – что и она меня не любит: карьеру пресекает, на Елисейские, черт возьми, Поля не пускает и не сильно печатает (всякие про нее ехидные гадости). Удивлялся, пока не понял раз и навсегда – это есть одно из главных знаний: старое, задолго до меня сформулированное, не знающее исключений правило. Любовь должна быть взаимной. И при этом вполне искренней.

Мы с властью были в расчете.

Понял, наконец.

Но и сейчас, сильно немолодой уже человек, время от времени понятое забываю, отвлекаюсь как-то. И замечаю, что многие, многие вокруг не желают понять, принять и смириться. Выставляют жизни претензии. Жизнь кругом в долгу перед нами. Это раньше была лживая песня, что «пред Родиной вечно в долгу», – на самом деле все должны нам. Вот и гений сказал – мол, полюбите нас черненькими... Тем более если мы по черненькому удачно прошлись таким непроницаемо белым, чистый бленд-а-мед...

Почему же проклятая эта жизнь догадывается, что мы с нею не вполне искренни, почему же друзья нам завидуют, не зная, что мы завидуем им, почему любимые предают, не зная, что мы предатели? Ну почему же?!

Вопрос, изобличающий в нас урожденных и укрепившихся непоколебимых атеистов. Даже если мы испытываем дискомфорт, называемый муками совести, недоумение остается – ведь они же не знают...

Они-то не знают. Он знает.

Дописавши и дико расстроившись – а уж будущему читателю каково? – утешу нас обоих собственным способом. Без всякой видимой связи с предыдущим. Итак, первый закон К.: никогда не бывает так плохо, чтобы не было еще хуже; но никогда не бывает настолько плохо, чтобы оно не было лучше, чем могло бы быть.

Поздно вечером, когда в переходе было уже пусто и только каталась под теплым ветром из метро пустая банка от пива «Медведь», ко мне подошел человек в рваном женском пальто. Лицо его было грязное и плоское, как вагонная подушка без наволочки. «Дай закурить, господин», – сказал жизнерадостный бродяга. Оставаясь с наветренной стороны, я вытащил из пачки и протянул ему сигарету, которую он взял, не снимая толстой перчатки, как ковбой с рекламы «Мальборо».

Форма его благодарности оказалась неожиданной.

«Без разницы» – вот что он сказал и пошел себе по переходу прочь, не оглядываясь, и скрылся за поворотом.

А я стоял, тоже закурив, медля входить в метро, и думал над его словами. Какой его опыт, итоги каких раздумий отлились в эту изумительную по краткости и универсальности формулу? Я вспомнил его предшественника, выразившего, собственно, ту же мысль, но пространнее.

«...Видел я все дела, какие делаются под солнцем, и вот, всё – суета и томление духа!.. Ибо что будет иметь человек от всего труда своего и заботы сердца своего, что трудится он под солнцем? Потому что все дни его – скорби, и его труды – беспокойство; даже и ночью сердце его не знает покоя. И это – суета!.. Видел я также, что всякий труд и всякий успех в делах производит взаимную между людьми зависть. И это – суета и томление духа!..»

Я, конечно, не мог так точно вспомнить там, в переходе, Книгу Екклесиаста, или Проповедника, но что-то такое брезжило. «Без разницы», – сказал бомж, и я был с ним совершенно согласен. Без разницы, кто кому дал сигарету, – я ему или он мне, и даже если бы у нас обоих не нашлось курева, можно было бы перебиться. Без разницы – в драном женском пальто или в длинном плаще от Hugo Boss, без разницы. Он дошел своим умом до того, что мы вычитываем, а потом забываем.

Так я докурил и пошел было в метро. Грустный, потому что, как известно, во многой мудрости много печали. Но тут в переход с гиканьем ввалилась толпа молодых людей в широких штанах, длинных колпаках, с кожаными рюкзаками. Они пронеслись мимо меня, странные и привлекательные, – и вся мудрость, оставленная мне оборванцем и другими мудрецами, вылетела из моей головы. Я понял, что опять ничто не окончательно, что общей мудрости нет и не будет... И пошел домой в прекрасном настроении.

Жизнь примерно года с пятидесятого становится всё более малогабаритной.

Связано это не только с появлением тогда же одноименных квартир, про которые неблагодарный вообще, а особенно к любым реформаторам народ, переселяемый Никитой Сергеевичем из ныне лживо и даже в чем-то подло романтизируемых коммуналок в отдельные, создал огромное количество шуток. Одна из первых, почти забытая: малогабаритный горшок – ручкой внутрь. Одна из уцелевших в течение тридцати с лишним лет: «хрущобы» как название пятиэтажек, ликвидировавших en masse коммунальное житье и таким образом заложивших основу нынешнего торжества индивидуализма...