День русского едока

- Суп я не буду, - наполнил стопки Оболенский. - Блины. И салат овощной.

- А мне осетрину, - Шноговняк потрогал колено официантки. - И форшмак с гренками. Да! И еще по жульенчику какому-нибудь свинтите нам.

- И маслин, - подсказал Оболенский.

- И пирожков вместо хлеба.

- И попить...чего-нибудь такое...

- Морс, квас, минеральная вода?

- Морсика.

Официантка удалилась, покачивая узкими бедрами. Оболенский чокнулся со стопкой Шноговняка:

- Ванечка, давай.

- Ну, ты погнал лошадей.

- После первой и второй...

- За тебя тогда.

- А хоть бы! - Оболенский качнул своей массивной головой назад и содержимое стопки исчезло в его губищах. - Ой...хорошо.

- Я вчера с Димкой столкнулся у Потапыча.

- С каким?

- С Каманиным.

- Ааа. И что?

- Они так с "Нирваной"лажанулись!

- Чего, накрылась?

- Не то слово. Димка десятку свою вбухал в декорации. М-м-м. Ничего водяра...Хочешь анекдот? Психа привозят в сумасшедший дом, спрашивают: ты кто? Я Наполеон. Ну, у нас уже семь Наполеонов. А я пирожное "Наполеон".

Оболенский пристально посмотрел на Шноговняка:

- Вань.

- Чего?

- Давай напьемся.

Шноговняк посерьезнел:

- Здесь?

- А что?

- Да я здесь хотел просто оттолкнуться. По-мягкому.

- Ну, давай тут поедим, а напьемся в "Молотов-Риббентроп".

Шноговняк вертел пустую стопку на мраморной доске:

- Тебе правда херово?

- Правда.

- Ну...давай. Завтра у меня - ничего. Послезавтра съемка.

Оболенский растянул губищи в улыбке, показывая желтые и кривые зубы и подмигнул маленьким, вечно влажным глазом.

Опустошив поллитровый графин водки и поужинав, они переместились из тихих "Молочных рек" в шумный бар "Молотов-Риббентроп".

Недавно открывшийся, бар мгновенно стал самым модным местом у столичной богемы, вечером в нем всегда толпился пестрый народ. Оболенского и Шноговняка встретили ревом и рукоплесканиями, им мгновенно освободили центральные места за стойкой. Два неизменных бармена - Андрюша в форме капитана НКВД и Георг в черном кителе штурмбаннфюрера СС подали фирменный коктейль "Москва-Берлин" - русскую водку и немецкий шнапс в широком прямоугольном стакане, разделенные вертикальной прослойкой алого льда.

Просторный зал бара был так же разделен пополам: одна половина, светло коричневая, как рубашки штурмовиков, была увешана нацистскими плакатами и фотографиями; другая, кумачово-красная, пестрела плакатами сталинского времени. Два белых бюста - крутолобого Молотова и худощавого Риббентропа возвышались по краям массивной стальной стойки. Попеременно звучали советские и немецкие шлягеры тридцатых годов.

Когда Шноговняк и Оболенский пили по третьему коктейлю, громко переговариваясь с Антоном Рыбалко и Алексеем Коцом, в кармане Эдуарда зазвонил мобильный.

- Да, - он приложил трубку к огромному, пронизанному синими прожилками уху.

- Эдик, плохая новость, - откликнулся голос жены.

- Чего?

- Телеграмма от Коли.

- Опять?

- Опять.

- А чего там?

- "Отец умер. Приезжай. Коля."

Оболенский сумрачно выдохнул и посмотрел на блестящий бюст Риббентропа.

- Эдик!

Оболенский молчал. Лицо его быстро наливалось кровью.

- Эдик!

- Да... - пошевелил он тяжелыми губами.

- Я тебя не пущу.

- Конечно... - он отключил мобильный и с силой стукнул им по стойке.

- Что стряслось? - сощурился от сигаретного дыма Шноговняк.

Оболенский угрюмо глянул на его красивый острый подбородок:

- Теперь понятно почему мне сегодня так херово.

- Что?

- Ничего...

Оболенский сполз со стойки и побрел к выходу.

Дома жена встретила его на коленях:

- Эдик, я не пущу тебя.

- Да, да... - не раздеваясь он обошел ее и направился в спальню.

- Я не пущу тебя, идиот!! - закричала жена.

Оболенский открыл платяной шкаф, достал из-под стопок глаженого белья небольшую шкатулку, сел на край разобранной кровати.

- Ты хочешь мучить меня?! - подбежала к нему всклокоченная жена. - Ты хочешь, чтобы эта мразь растоптала все и вся?! Подмахнуть ему, как блядь, да? Этому...этой...твари какие! Господи! - она повалилась на кровать. - Жили спокойно, думали - все прошло, все забыто, похоронено навеки! Господи, ну за что же нам?!

Не обращая на нее внимания, Оболенский рылся в шкатулке.

- Я не пущу тебя, идиот! Даже не думай об этом!! - завизжала жена вцепляясь ему в спину.

Он оттолкнул ее, вынул из шкатулки ожерелье из сахарных человеческих фигурок, сунул в карман, встал:

- Утром позвонишь Арнольду, скажешь, что я улетел в Германию.

- Я не пущу тебя, гад!

- Володе и ребятам ничего не говори.

- Я не пущу тебя!

- Да...Нинка еще... - вспомнил он. - Нинку надо это...

- Не пущу! Не пущу!!! - вопила жена.

- Нинку пошлешь на хуй, - он двинулся к двери.

Жена ползла за ним, вопя и хватая за ботинки. Оболенский взялся за ручку двери.

- Эдя, пощади! - хрипло скулила жена.

Он оттолкнул ее ногой и вышел.

Оболенский гнал свою темно-синюю "Хонду" по Ярославскому шоссе. Ночь прошла, но солнце еще не встало. Над серой полосой дороги брезжил белесый рассвет. Холмистый пейзаж с пожелтевшим осенним лесом плавно обтекал машину. Побледневшее и осунувшееся лицо Оболенского словно окаменело, слезящиеся глазки вперились в дорогу, короткие руки вцепились в руль.