День сардины

Никогда не забуду эту прогулку. До сих пор, как вспомню, ноги ноют. Мы шли по дорожке, которая долго петляла и, наконец, вывела нас в низину. Живые изгороди оказались в девяти или десяти футах над нами, а потом мы шли куда-то на север, к полям, и вышли на болото, где из вонючей топи росли высоченные камыши. Мы, как идиоты, прыгали с кочки на кочку, не видя ни зги, потому что луна почти не светила, и, оступаясь, я всякий раз чувствовал, как грязная жижа затекает мне в ботинки. Время от времени нам открывалось целое море огней, белых, оранжевых и красных, они тянулись рядами или закручивались причудливыми петлями — это был Шилдс, южный берег Тайна. Иногда, как старая усталая корова, ревел запоздавший пароход, так громко, что казалось, стоишь на палубе и с перепугу того и гляди полетишь в трюм. Вдруг мы очутились в лисьих местах — перед нами на целую милю раскинулись холмы, густо поросшие боярышником и ежевикой. Эти кусты доставили нам кучу хлопот: я долго потом вытаскивал колючки из рук, боков и волос; те, что попали в ботинки, вонзились неглубоко, но расцарапали мне ноги. А потом мы набрели на яму, полную до краев черной, как смола, воды, и вонь от нее шла дикая. Мне на эту вонючую яму смотреть было противно.

— Спорим — там на дне что-нибудь интересное, — сказал Носарь. Он мог бы и не говорить этого. И тут я в первый раз испугался чего-то — сам не знаю чего, — еще больше, чем Носарь. Мы пересекли луг, ровный, как бильярдный стол, и пошли по немощеной дороге мимо каких-то свинарников; слышно было, как свиньи тыкались в стены и хрюкали. Носарь остановился, поднял камень и швырнул его. Послышался стук и визг.

— Ишь всполошились, — сказал он с усмешкой.

На береговое шоссе мы вышли в полночь, помню, стояла мертвая тишина, казалось, было даже тише, чем в полях, потому что туда все-таки доносился шум: грохотали электрички, торопливо стучали пневматические молотки в доках, мы дожидались попутки, и, клянусь, я был рад, когда остановился грузовик с рыбой. А за минуту до того, как показались его фары, часы начали бить полночь; сначала в Уолсенде, потом в Ньюкасле, наверное, на соборе святого Николая, потом — в Тайнемуте, в Саут-Шилдсе, Джарроу и еще где-то. Они били громко и гулко, это был целый оркестр. И сквозь эту музыку с какого-то дока донеслось размеренное лязганье. Как будто кто-то лупил в тарелки. Но это было больше похоже на погребальный звон надтреснутого церковного колокола. Я видел, как у Носаря сжались кулаки, и побоялся взглянуть ему в лицо.

Я почувствовал облегчение, когда мы полезли на высокие холодные ящики с рыбой и под ногами у нас захрустел лед. Мы дали шоферу десяток сигарет, и он довез нас до моего дома ровно в половине первого ночи; я запомнил время, потому что первым делом отнес будильник в кладовку и положил там циферблатом вниз, чтоб не видеть стрелок. Моя старуха крикнула сверху:

— Подогрей чай, яйца и ветчина на кухне. — Я поднял голову и увидел ее на лестнице, она была как призрак, в длинной ночной рубашке, волосы распущены по плечам, руки сжаты. — Ну как?

— Все хорошо, мама, — сказал я. — Ложись и спи.

— Не могу, — сказала она.

Несколько секунд мы смотрели друг на друга, потом она вздохнула и ушла к себе. А минуты через две запели старые пружины, и я понял, что она мечется и ворочается в кровати. Я налил воды в чайник, положил на сковородку ветчины и разулся. Носарь молча смотрел на меня.

— Я есть не хочу, — сказал он.

Но тоже покорно начал разуваться, как усталый старик, который знает, что ему все равно не уснуть. И тогда я пожалел, что мы вернулись домой.

3

У всякой истории должен быть счастливый конец, надо только дождаться. Сходите летом к мосту в любой субботний вечер, и вы услышите, как новообращенный проповедует там кучке верных, а рядом с ним стоит девушка в белых перчатках и держит в руках библию. Один раз я пошел на него поглядеть. Синий костюм, белоснежная рубашка, красный в косую синюю полоску галстук, и вокруг него нимбом — чистота. Да, братцы, стоя там, я все время чувствовал, что у меня грязные руки и я не брился целых десять часов. И внутри тоже грязь. Но главное — это его волосы. Он отмыл прованское масло, и они стали легкие и шелковистые; каждый волосок был сам по себе и трепетал на ветру, как перышко. Я внимательно слушал. Он отчитал библию и с преданным видом выслушал старика Джонсона, который глядел на него во все глаза и ликовал. Для него это было важно, но для меня и для всех занятых людей это мура. Ладно, пускай он чистый, хороший, никому зла не делает, всегда поможет ближнему, будет примерным мужем и отцом, но, братцы, мне почему-то грустно.