День сардины

В «Дне сардины» первое решительное столкновение между Артуром и окружающей его действительностью закончилось поражением юноши: «Оглянуться не успеешь, а уж вся эта система навсегда наложила на тебя клеймо неудачника… А стоит войти в ворота гигантского завода, именуемого жизнью, и всем надеждам конец». Вот он и рассказывает о больших напастях своей короткой юности, рассказывает просто, честно и безжалостно по отношению к самому себе, а глаза у него «на мокром месте». И свой рассказ он заканчивает робкой просьбой о помощи: «Подойдите ко мне, люди!» — потому что это очень страшно — быть одиноким среди людей.

А сколько таких Артуров Хэггерстонов бродят по асфальтовым и булыжным мостовым Лондона, Шилдона и других городов «зеленой страны», ищут, кто бы их «приручил», как приручил Маленького принца умный Лис из сказки Сент-Экзюпери! О них поют Клифф Ричард и Томми Стил, пишут Сид Чаплин и Рэй Гослинг, Колин Макиннес, Д. С. Лесли и многие другие. Пишут, потому что нельзя не писать, потому что благородный долг художника-гуманиста — защитить и оградить человека, вступающего в жизнь.

В. Скороденко

I

1

Раньше, когда и был помоложе, мне казалось, что наш Жилец — псих, полоумный, чокнутый, да и только. А он просто-напросто был влюблен без памяти. Не то он бы меня живо обломал. Такого, как этот Гарри Паркер, днем с огнем поискать. Теперь, когда у меня, хочется верить, ума малость прибавилось, я прямо диву даюсь, как мог человек так терпеливо и добродушно, глазом не сморгнув, сносить все выходки бедового, своевольного сорванца, который спит и видит, как бы ему насолить. Тем более что он был влюблен в мою старуху, — он, взрослый мужчина, а на пути у него стоял всего-навсего сопливый, сумасбродный мальчишка. Привет! С вами говорю я, Артур Хэггерстон, и глаза у меня на мокром месте, хоть я уже взрослый, целый век работаю, пять не то шесть мест сменил и школу давно кончил, так давно, что она мне теперь совсем далекой кажется, будто в перевернутый бинокль глядишь, и до сих пор мне никак не забыть, каким способом я сам себя от тоски лечил.

А способ был простой: положим, хочется человеку чего-нибудь до смерти, а взять — руки коротки. А не то — другой уведет из-под самого носа. Скажем, нацелился человек выпить кружку пива после того, как целый день на работе вкалывал. Подносит кружку к губам. Пожирает ее глазами. У него уж слюнки текут. Но тут подходит какой-то гад и вышибает кружку из рук. Он — ноль внимания, заказывает как ни в чем не бывало еще кружку, но в последний миг этот гад по новой ее вышибает. И еще раз. Вот так и мы с Жильцом. Это я вышибал у него кружку из рук, да сколько раз. А причина всегда была одна — моя старуха. Вообще-то мы с ним ладили в лучшем виде, он у нас появился, когда ушел с траулера, сытый по горло работой на паровых лебедках и жратвой, сготовленной на камбузе, — кажется, это было года за два до того, как школу мне кончить. Он умел рассказывать всякие интересные истории, не забывал время от времени подкинуть мне сигаретку, терпеливо выслушивал мои дурацкие рассуждения и учил меня жить, учил потихоньку, помаленьку, наставления его проскальзывали в мои мозги незаметно, как хорошо смазанный поршень в цилиндр, — бывает, полчаса потом ломаешь себе голову, пока допрешь, откуда что взялось.

В общем самый что ни на есть подходящий человек в семье, где растет без отца своенравный и непослушный мальчишка. Таким он и был, покуда я школу не кончил. Всего две недели оставалось до выпуска. Помню, я тогда чуть со стыда не сгорел, но виду старался не показывать. В день окончания школы он первый меня поздравил. Было уже поздно, потому что я сводил старые счеты, а история вышла такого сорта, что от нее не отвяжешься, не отмахнешься, будто кто-то шагу тебе не дает ступить, как из-под земли вырастает, лезет к тебе не хуже того гада, который кружку вышибает из рук. Я тогда еле ноги унес и никак остановиться не мог, удирал, спроси чего — просто со страху, и домой прибежал взмыленный.

Гарри закурил новую сигарету от окурка и спросил, кто же за кем гоняется — я за работой или работа за мной. Это он, конечно, шутил. В тот год с работой было особенно туго, другого такого года никто и не упомнит; на верфях всем подчистую давали расчет, в литейных гасили печи, ворота фабрик запирали и для верности еще гвоздями заколачивали. А я, как нарочно, из современной школы[1], и в аттестате написано: рассеян, невнимателен; способный юноша, но не настолько блестящий, чтоб устроиться на какую-нибудь непыльную работенку вроде тех, про какие пишут: «За шесть уроков развиваем фотографическую память». Да еще и учился я плохо. В общем хуже некуда.

Но приходится шутить, покуда не станет ясно, что шутка-то вся вышла.

— Нет уж, к чертям свинячьим, — сказал я. — Дворниками и то пруд пруди, даже в армию берут с разбором.

— Брось, малыш, — сказал он. — Чего ты беспокоишься? Сил и здоровья тебе не занимать. Робинсону нужен подручный шофера. Голова у тебя на плечах есть, ты в два счета выучишься крутить баранку.