День сардины

Весь остаток лета и почти всю осень я проболтался без толку, ходил в миссию и становился все более глух к проповедям пастора, но не к голосу Дороти; ведь это ее голос привлек меня туда, и даже теперь, когда в голосе какой-нибудь другой девушки мелькнет похожая нотка, я вспоминаю Дороти и весь замираю. Мы с ней часто гуляли и разговаривали, но всегда держались на почтительном расстоянии, не считая случайных прикосновений. Я совсем дошел. У этой девушки было редкостное терпение, но, как потом оказалось, воздаяния она не получила. Что толку, если можно только гулять и ходить на церковные службы — ни в кино, ни на танцы, ни на вечеринку? Но так продолжалось довольно долго.

Иногда я не могу понять, что же произошло. Я любил эту девушку. И был не робкого десятка. Но она как-то сковывала меня. Или, может быть, это не она, а воспоминание о ее голосе, церковная обстановка, молитвы и гимны мешали мне. А может, все дело было в том, что я уважал невинность и не хотел ее губить. И кроме того, меня все время удерживала мысль о Стелле.

С ней все оставалось по-прежнему. Я никому про нее не говорил. Там был особый мирок, тихий и уютный, как сон, и всегда открытый для меня. Когда я думаю о Крабе и Милдред, то понимаю, как мне повезло, что все так вышло, — приходишь, тебя встречают дружелюбно, ласково, а уходишь свободный, и ничего с тебя не требуют. Невероятно, правда? Но так это было, и теперь, когда я стал старше и умнее, я понимаю, что, пожалуй, по-настоящему чистой и невинной была Стелла. Иногда, закрутившись, я подолгу с ней не виделся. Иногда нарочно избегал ее из-за Дороти, но в конце концов я шел к ней, потому что у нее мне было хорошо, как дома. Она открывала мне дверь и всегда встречала меня радостной улыбкой, никогда не жаловалась, что я ее забыл. Я садился на диван у камина, а она оживленно болтала или, вернее сказать, лепетала — про книгу, которую недавно прочла, — а она очень любила читать — лепетала увлеченно, захлебываясь. Иногда я чувствовал себя виноватым, но через несколько минут ощущение вины исчезало, потому что она давала мне почувствовать, что я ничем не связан и раз я здесь, ей больше ничего не нужно. Да, братцы, я чувствовал себя героем из ее любимой книги, когда она сидела рядом, смеясь и болтая, маленькая, пухленькая, с красивыми ножками и добрыми веселыми глазами. Часто она обрывала свою болтовню и целовала меня. А иногда сдерживалась и говорила: «Я приготовлю поесть — чего тебе?»

И бежала на кухню, напевая, хватая то одно, то другое и называя меня таким-сяким. Мне часто думалось, что мы как Адам и Ева, потому что все так легко и просто, да так оно и было — для меня. А каково было ей, когда она думала о муже, который плавал по всему свету старшим помощником на торговом судне. Он был большой, добродушный и беззаботный, ему и дела не было, как ей одиноко, когда он в плаванье. Она мне про него никогда не говорила. У нее была дочь, которая училась в интернате.

В доме было много фотографий этой девочки. О муже она заговорила со мной только раз, сухо сказала, кто он, но часто рассказывала про дочь — как она хорошо учится, какая серьезная, хочет стать доктором. Не мне чета, смеялась она.

Я звонил ей, и иногда, во время каникул, эта девочка подходила к телефону.

— Кто это? — спрашивала она, и я замирал, прижимая трубку к уху, потому что, хотя голос у нее был гораздо более юный, он напоминал голос Дороти. — Кто это?

Из телефонной будки я выходил, совершенно уничтоженный и дрожащий. Я никогда не чувствовал вины за собой и за Стеллой, но боялся, что о наших отношениях узнают. Эта мысль приходила не часто, но сжимала мне сердце, как железный кулак.

И в то же время я ревновал свою старуху к Гарри, так ревновал, что однажды ночью, услышав шум внизу, совсем ополоумел, выскочил из постели и распахнул дверь его комнаты. Поверите ли, этот шут стоял на голове у стены! Я ожидал самого худшего, а увидел вот что — он стоял в пижаме, вниз головой, стукая ногами в стену, и ухмылялся. Он, конечно, догадался, в чем дело. Я понял это по его усмешке. Все еще стоя на голове, он сказал:

— Кровь хочу разогнать.

Я криво улыбнулся в ответ, вполз наверх, как раздавленный таракан, и снова лег. Я понимал, что могло быть хуже, и готов был убить себя за свою глупость. Если я смутился, когда увидел, что он всего-навсего делает упражнения йогов, то что же было бы, если б я застал его в постели с моей старухой? А потом я по-прежнему слышал, как она тихо спускается с лестницы, и натягивал себе на голову простыню, стараясь не думать об этом, потому что поделать ничего не мог. И все-таки меня это бесило. А ведь сам я был не лучше. Даже хуже.