День сардины

Вы не поверите, но, если подумать, все было проще простого. Я был гангстер, сыщик, шериф, который должен идти на опасное дело. Но можно было повернуть это и по-другому. Мы в Старом городе привыкли держать слово, ничего не бояться и стоять за товарища. А кроме того, и это главное, меня тревожило, что будет с Носарем, если я не приду, что он мне потом скажет и каким трусом я прослыву, когда все про это узнают. В общем я отстранил ее и ушел. Глаза ее все еще были закрыты. Я даже не попрощался. Знал, что это конец. Если б она побежала за мной или хотя бы окликнула меня, я вернулся бы и избавился от многих несчастий. Но она этого не сделала.

Было половина девятого, у меня оставалось почти два часа, и я решил пройтись. Я пошел на восток. Было темно и холодно. У «Ново-Орлеанского джаз-клуба» я повернул на юг, и меня долго провожал дрожащий звук трубы, острый как нож, но я еще не совсем утратил вкус к жизни, и мне захотелось научиться играть на трубе, извлекать из нее чудесные звуки и избавиться от тоски. Ничто так не выражает тоску, как труба, а выразить тоску — значит от нее избавиться, это я точно знаю. Я спустился по склону, мимо миллиона темных окон и тысяч кошек, услышал пронзительные гудки угольных судов, требовавших, чтобы развели мост, и пошел к реке. Вода была густая и черная, как нефть. Я видел огромную дугу моста и машины, мчавшиеся по нему с бешеной скоростью. И хоть бы один несчастный огонек из многих тысяч мигнул мне. Я присел на какую-то лебедку и стал смотреть на реку. Не знаю, сколько я так просидел. Мимо проплывали бревна, я насчитал их тридцать восемь. А потом, тихо покачиваясь, проплыла пятнистая собака с раскинутыми лапами.

И вдруг мне представилось, что я сам был этой старой пятнистой собакой, когда она была еще живая, конечно. И меня бросили за борт. Сначала я был маленьким человечком, который метался в ее черепе. Над головой у меня что-то светилось — ярко, как лампы дневного света в метро, а пониже были два глаза-иллюминатора. Я несколько раз обежал эту каюту в ее черепе и чуть не задохнулся — вонь стояла такая, хоть ножом режь, и запах был какой-то незнакомый. Потом присел в углу и решил, что, раз я все равно здесь, надо привыкать, и помаленьку привык. Немного погодя мне даже начали нравиться некоторые запахи, и я стал принюхиваться. Потом прыгнул вверх, к свету, хотел посидеть у огня. Но это был не огонь. Это было что-то липкое, и я увяз, как муха, меня стало засасывать. Я смотрел сквозь иллюминаторы, а может, они смотрели сквозь меня, и я увидел нижние жердины загородок, обочины тротуаров, траву; а внизу, как конвейер, убегало назад гудроновое шоссе. Работая всеми четырьмя лапами, я мог то стронуть его с места, то остановить, заставить двигаться медленнее или все быстрей и быстрей. От глаз мне было мало толку, но нюх у меня был, а нюх вполне заменял глаза. Я учуял цыплят, прыгнул, и сразу полетели перья; но это была только забава, и я сразу бросил ее, как только показались ботинки и манжеты на брюках. И тут я научился вилять хвостом, а ботинок пнул меня.

В воде была тьма тьмущая. Я не мог пошевельнуться. Вода была всюду — снаружи и внутри. Запахи исчезли, свет гас, меркнул с каждой секундой. Все мягкое вокруг меня стало черным и твердым, как камень. И меня свела последняя судорога, я весь изогнулся, раскинул лапы. Вода хлынула в меня, я задыхался, и не было радио, чтобы позвать на помощь. Для собак нет царствия небесного, а по реке долго плыть до моря. Начинался прилив. Тьфу, наваждение! Наконец-то оно кончилось, и я, выдернув жердь из загородки, оттолкнул пятнистую собаку подальше от берега; она поплыла, и хвост ее раскачивался на воде…

Я еле дождался четверти одиннадцатого. А потом часы бешено завертелись, словно время, как пятнистая собака, припустилось бегом на всех четырех лапах. У «Барбакана» нам делать было нечего, мы сразу ушли и спрятались в развалинах старого дома, на лестнице, футах в пяти над землей.

— Надеюсь, они не пойдут другой дорогой, — сказал Носарь. Он был весь желтый, и от него разило пивом.

— Значит, засада?

— Можешь назвать это нечаянной встречей. Только разговор у нас будет короткий, мы им с ходу вложим ума.

— Думаешь, ты с ним справишься?

— Обо мне не беспокойся, я все обмозговал.

— А вдруг у него нож?

— На танцы он с ножом не ходит.

— А у тебя правда ничего нет?

Он щелкнул языком.

— Слушай, друг, положись на меня. Сказал я тебе, не будет никакого железа, ты что, хочешь обыскать меня с магнитом?

— Ладно, верю на слово.

Наверху, у лестницы, послышались голоса и смех.

— Глянь по-тихому из-за угла, надо убедиться, что их только двое, — сказал он.

Один был длинный — Мик, а второй пониже, этого я должен был взять на себя. Он насвистывал какой-то мотив и бодренько скакал по лестнице. У него были крепкие ноги, как у прирожденного боксера, и свистел он чисто, звонко и очень правильно.

— Двое. — Обернувшись, я увидел, как он что-то быстро спрятал за спину. — Ты же обещал, что железа не будет!

— Заткни трубу!

— А я, дурак, поверил…

— Вот чего: или не вякай, или беги отсюда.