День сардины

Оттого, что ты все это знаешь, тебе, конечно, пользы никакой нет, и все равно, узнал ли ты это на опыте, как я, или всосал с молоком матери, как Носарь и другие ребята. Я выбрался из канавы, залез в кабину экскаватора, отдельно от всех, и стал жевать хлеб из спрессованных опилок с безвкусной ветчиной.

И вдруг застыл, не донеся до рта надкусанный бутерброд. Над ухом у меня раздался голос:

— Ну, как делишки?

Это был Носарь.

— Погорели мы, — сказал я. — А ты почему не на работе?

— Чего я там забыл? — сказал он. — Я нашего малого искал. Его нигде нет. А нам ничего не будет, только помалкивай.

— Да я не про это. Тут другое. Старик Келли вчера вечером в полицию ходил…

Носарь поднял брови.

— Мне бы твои заботы…

— Они из нас все вытянут, Носарь.

— Ни хрена не вытянут, если не будем терять головы… а он тем временем удерет подальше.

— А это было то, что мы думали?

— Сегодня утром чуть свет туда прикатили две машины с легашами. Там теперь сыщик на сыщике…

— Но ты, конечно, туда не ходил?

— Успокойся, не такой я дурак. Просто прошел по мосту и глянул мимоходом.

— Что же делать?

— Сидеть тихо, вот и все. Да помалкивать. Как будто ничего и не было.

— Тебе хорошо, — сказал я. — Ты небось к этому привык.

— К чему я привык? К убийству? К тройному убийству? — сказал он тихо.

— Господи… Почему к тройному?

— Мужчина, собака и женщина, — сказал он так небрежно, что у меня все нутро перевернулось. — Этот старый паралитик сам полез под пулю, принесли ж его черти домой не ко времени.

— Они быстро дознаются, кто…

— Теперь все как в шахматах, старик. Я вчера весь вечер думал. Он у них на подозрении, но пока то да се, его поминай как звали. А если он попадется…

— Ну?

— Если попадется, надо будет путать карты. Если узнают, что мы видели, ему крышка. Поэтому молчи как могила, понял? — Я кивнул. — Будешь держаться? Не струсишь?

— Постараюсь, — сказал я и понял, что от него не укрылась моя нерешительность.

— Смотри, а не то пожалеешь, — сказал он. — Тогда твоя песенка спета. Потому что — слушай меня хорошенько, старик, — если его повесят из-за тебя, тебе тоже не жить. Запомни.

Не улыбнувшись и даже не кивнув мне, он пошел к реке; на последнем пригорке, перед тем как спуститься в лощину, он обернулся. Даже издали он сверлил меня взглядом. И я понял, что выдам я его брата или нет, он мне все равно враг. Наша дружба гроша ломаного не стоила. Весь мир был его врагом, а я в особенности, потому что меня он знал как облупленного.

2

Наверно, я и сам сделал бы это, но они оба в конце рабочего дня подписали бумажку и запечатали ее в конверт. Был день получки, да к тому же канун праздника, и нас отпустили на четверть часа раньше. Я был пятым или шестым в очереди.

— Прочитай-ка записку в конверте, — сказал Спроггет.

Я вскрыл конверт. Мне не сразу удалось выудить бумажку Она была желтая, хоть и без черной каймы, так что я сразу понял, в чем дело. Увольнение, пинок в зад, вышибон — называйте, как хотите.

— За что? — спросил я.

— Видишь ли, работа здесь почти кончена, и мы проводим сокращение, — сказал Спроггет.

Он с трудом скрывал улыбку.

— Вас не спрашивают, — сказал я. — Я спрашиваю у своего дяди Джорджа. За что?

— Он же сказал, — ответил дядя Джордж с каменным лицом, которое я мог бы легко сделать подвижнее.

— В таком случае, кого еще уволили?

— Больше никого.

— Я это вам попомню, — сказал я. — Только дурак мог просить у вас работу. — И я повернулся к остальным. — А куда профсоюз смотрит? За что я платил четыре шиллинга в месяц? — Все, в ком еще была жива совесть, уставились в землю, а дружки Сэма засмеялись. — Ладно, — продолжал я. — Все ясно — меня выгнали, потому что я не из шайки сорока разбойников.

— Заткнись, мальчишка, — сказал дядя Джордж.

Он избегал смотреть мне в глаза. Следующий в очереди протиснулся мимо меня, и они продолжали выдавать зарплату. Называли фамилии, расписывались, отпускали обычные шуточки, все двигалось, и только я стоял, как камень, вросший в землю, на который никто не обращает внимания.

Когда я вышел из сарая, в глазах у меня стоял туман и я не мог сесть на велосипед. Я стал пешком взбираться на холм. Я был до смерти измучен, до смерти напуган, так сказать, испил чашу до дна. Не знаю, как я не бросил велосипед. Мне хотелось только одного — уйти куда-нибудь подальше и, пожалуй, хорошенько выплакаться.

— Эй, Артур! — Это был старик Джордж. — Я уже минут пять тебе кричу, — сказал он с упреком.

Я извинился перед ним и снова спрятался в свою раковину, как улитка, когда ее тронешь. Для меня никого на свете не существовало, кроме меня самого и моих несчастий.

— Жаль, что так вышло, — сказал он. — Но послушай, малыш, не принимай это близко к сердцу: могло быть хуже.

— Переживу, как-нибудь.

— Пришла беда — отворяй ворота, — сказал он, качая головой.

— Это вы к чему?

— Я слышал, что тебе говорил твой приятель, — сказал он. — Я был в канаве. Не все слышал, но кое-что. Никогда не надо так орать.

Я остановился как вкопанный.

— Так вы знаете, в чем дело, Джордж?

Он кивнул.

— Знаю достаточно, чтобы сообразить что к чему. У тебя неприятности, а у кого-то другого еще почище.