День собаки

Я подумал, что, мягко покачиваясь, он попытается приземлиться на спинку кровати, приблизившись, таким образом, к моему лицу, и, может быть, двинется прямо по нему. На мгновение у меня появился соблазн избавиться от него: убить или посадить в коробку. Но, поразмыслив, я решил, что моя затея неосуществима: у пауков есть особая техника отступления, которая настолько же молниеносна, насколько просчитаны их воздушные маневры. И потом, он был слишком красивым, или, скорее, я слишком долго созерцал его. Я предпочел подождать и снова понаблюдать за ним, определенно решив не шевелиться, если мое лицо примет ничтожный вес паука, его беспокойную ласку. Потом я уснул, не тревожась о том, что паук может уколоть меня во сне, чувствуя лишь пульсирующую, словно сердцебиение, боль в колене и представляя, что упрямое насекомое осторожно копошится там внутри.

Проснувшись в то утро, я увидел, что паук висел прямо над моим лицом. Достаточно мне было выдохнуть сильнее, чтобы заставить его раскачаться и, может быть, упасть мне на лоб. Я увидел в этом счастливое предзнаменование: я приручил чудовище, подманив его теплом своего тела, заставил изменить направление его движения. С тех пор я тоже был связан, а неуловимое оказалось схваченным, словно сетью, сиянием моего лица.

Кажется, я знаю, что это за свет: у меня вместо раны в коленке пульсирует сердце-паук. Собака или, скорее, ее появление на обочине автострады ранило меня. Я резко вывернул руль и упал с велосипеда. В тот день я увидел в этом, как, впрочем, и во всем остальном, возможность умереть. Это был, наверно, самый подходящий, самый удобный момент, которого я уже давно ждал. Но я не умер. Небытие лишь оставило на мне свой след, рану, которая дышит, как живое существо. И впервые за долгое время я сумел собраться с мыслями.

Раньше у меня никак это не получалось, пока я не садился на велосипед. Благодаря этим поездках по автостраде в одиночестве мне удалось найти лекарство от душевного смятения, которое охватило меня, скорее всего, в день рождения Серджио, а не после ухода из «Хелло-фрюи» несколькими днями раньше. Именно в тот момент, когда я объявил во всеуслышание, что остался без работы, и исчезли последние условности.

То, что я оскорбил мадам Луп, управляющую «Хелло-фрюи», доставило мне величайшее удовольствие. Вероятно, тогда во мне и появилась смелость подвести черту под целым периодом жизни, начавшимся в тот день, когда отец выгнал меня. Периодом, когда я перебивался случайными заработками. Что же до моей личной жизни, она заключалась в безбрачии, перемежавшемся с приключениями за кулисами гей-клубов или в саунах. В ту комнату, которую я снимал на седьмом этаже дома в Северном квартале, я никогда никого не приводил, разве что кого-нибудь из друзей, когда тому требовалась поддержка, потому что мое умение терпеливо выслушать и живое участие могли любого поставить на ноги. А то, что порой за этим следовало, скорей можно было назвать мимолетным приключением, чем увлечением или любовной связью.

«Вы давно уже жиреете за мой счет», — сказал я своей хозяйке, смерив ее взглядом. Мадам Луп толстела на глазах: обвисшие щеки, варикозные вены на ногах, ручищи с пухлыми пальцами, как в комиксах, которые продаются на книжных развалах. При этом она всего лишь продавала фрукты — в корзинах и корзинках, в виде причудливых композиций, которые я выполнял на заказ и которые до сих пор кажутся мне весьма оригинальными. «Посмотрите на себя! — добавил я, указывая подбородком сначала на ее живот, а потом на лицо. — Груша на яблоке! Хорошие крупные фрукты, мадам Луп, но гнилые внутри, гнилые, гнилые!» Вся моя ненависть за месяцы унижения выплеснулась в этих словах и убийственном взгляде, которым я буравил ее маленькие круглые глазки.